Школьная библиотека

- Боже мой, Дунечка, что это будет? - сказала Пульхерия Александровна,тревожно и пугливо обращаясь к дочери

- Успокойтесь, маменька, - отвечала Дуня, снимая с себя шляпку имантильку, - нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-топопойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал длябрата..

- Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решитьсяоставить Родю!.. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он былсуров, точно он нам не рад..

Слезы показались на глазах ее

- Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы все плакали. Оночень расстроен от большой болезни - вот всему и причина

- Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил стобою, Дуня! - сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобыпрочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же изащищает Родю, а стало быть, простила его. - Я уверена, что он завтраодумается, - прибавила она, выпытывая до конца

- А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить... об этом, отрезала Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому чтотут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперьзаговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее

Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко сталаследить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходитьвзад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол,в раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегдакак-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость

Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьянузагоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на АвдотьюРомановну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате,грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже обэксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хорошасобою - высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, - чтовысказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у еедвижений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но еедаже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немногосветлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то жевремя иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но неболезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней былнемного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед,вместе с подбородком, - единственная неправильность в этом прекрасном лице,но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будтонадменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое,вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех,веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный,простоватый, честный, сильный как богатырь и пьяный Разумихин, никогда невидавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому жеслучай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный моментлюбви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней внегодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокиеприказания брата, - и не мог устоять

Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице,что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнуетего не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой ПульхерииАлександровне. Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сороктри года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и ктому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда сженщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный,чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить все это естьединственное средство не потерять красоты своей даже с старости. Волосы ееуже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давнопоявились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки этолицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать летспустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдаваласьвперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не доприторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое моглауступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ееубеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайнихубеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить еепереступить

Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались дванегромкие, но поспешные удара в дверь; он воротился

- Не войду, некогда! - заторопился он, когда отворили дверь, - спит вовсю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. Унего Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вамотрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя

И он пустился от них по коридору

- Какой расторопный и... преданный молодой человек! - воскликнулачрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна

- Кажется, славная личность! - с некоторым жаром ответила АвдотьяРомановна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обеженщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; идействительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласилсябросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и сбольшою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие егобыло тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительнождали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успелубедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновеннымучастием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно какдвадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом неуклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в болееличные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, какослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался дажене примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно кПульхерии Александровне. Все это доставляло ему чрезвычайное внутреннееудовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его внастоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям жеего, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последнихмесяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, "есть, таксказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний,тревог, опасений, забот, некоторых идей... и прочего". Заметив вскользь,что Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимовнесколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкийвопрос Пульхерии Александровны насчет "будто бы некоторых подозрений впомешательстве" он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что словаего слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-тонеподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, - так как он, Зосимов,особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду,и... и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействуетспасительно, "если только можно будет избегнуть новых особенныхпотрясений", - прибавил он значительно. Затем встал, солидно и радушнооткланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию,мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкойАвдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и ещеболее самим собою

- А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! - скрепилРазумихин, уходя с Зосимовым. - Завтра, как можно раньше, я у вас срапортом

- Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу

- Восхитительная? Ты сказал восхитительная! - заревел Разумихин ивдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. - Если ты когда-нибудьосмелишься... Понимаешь? Понимаешь? - кричал он, потрясая его за воротник иприжав к стене, - слышал?

- Да пусти, пьяный черт! - отбивался Зосимов и потом, когда уже тотего выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху

Разумихин стоя перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье

- Разумеется, я осел, - проговорил он, мрачный как туча, - но ведь..

и ты тоже