Школьная библиотека

вот, Марфа Петровна, вот бы теперь вам и пожаловать, и темно, и местопригодное, и минута оригинальная. А ведь вот именно теперь-то и непридете..."

Ему вдруг почему-то вспомнилось, как давеча, за час до исполнениязамысла над Дунечкой, он рекомендовал Раскольникову поручить ее охранениюРазумихина. "В самом деле, я, пожалуй, пуще для своего собственного задоратогда это говорил, как и угадал Раскольников. А шельма, однако ж, этотРаскольников! Много на себе перетащил. Большою шельмой может быть современем, когда вздор повыскочит, а теперь слишком уж жить ему хочется!Насчет этого пункта этот народ - подлецы. Ну да черт с ним, как хочет, мнечто"

Ему все не спалось. Мало-помалу давешний образ Дунечки стал возникатьпред ним, и вдруг дрожь прошла по его телу. "Нет, это уж надо теперьбросить, - подумал он, очнувшись, - надо о чем-нибудь другом думать

Странно и смешно: ни к кому я никогда не имел большой ненависти, дажемстить никогда особенно не желал, а ведь это дурной признак, дурнойпризнак! Спорить тоже не любил и не горячился - тоже дурной признак! Асколько я ей давеча наобещал - фу, черт! А ведь, пожалуй, и перемолола быменя как-нибудь..." Он опять замолчал и стиснул зубы: опять образ Дунечкипоявился пред ним точь-в-точь, как была она, когда, выстрелив в первый раз,ужасно испугалась, опустила револьвер и, помертвев, смотрела на него, такчто он два раза успел бы схватить ее, а она и руки бы не подняла в защиту,если б он сам ей не напомнил. Он вспомнил, как ему в то мгновение точножалко стало ее, как бы сердце сдавило ему... "Э! К черту! Опять эти мысли,все это надо бросить, бросить!.."

Он уже забывался; лихорадочная дрожь утихала; вдруг как бы что-топробежало под одеялом по руке его и по ноге. Он вздрогнул: "Фу, черт, даэто чуть ли не мышь! - подумал он, - это я телятину оставил на столе..."Ему ужасно не хотелось раскрываться, вставать, мерзнуть, но вдруг опятьчто-то неприятно шоркнуло ему по ноге; он сорвал с себя одеяло и зажегсвечу. Дрожа от лихорадочного холода, нагнулся он осмотреть постель ничего не было; он встряхнул одеяло, и вдруг на простыню выскочила мышь. Онбросился ловить ее; но мышь не сбегала с постели, а мелькала зигзагами вовсе стороны, скользила из-под его пальцев, перебегала по руке и вдругюркнула под подушку; он сбросил подушку, но в одно мгновение почувствовал,как что-то вскочило ему за пазуху, шоркает по телу, и уже за спиной, подрубашкой. Он нервно задрожал и проснулся. В комнате было темно, он лежал накровати, закутавшись, как давеча, в одеяло, под окном выл ветер. "Экаяскверность!" - подумал он с досадой

Он встал и уселся на краю постели, спиной к окну. "Лучше уж совсем неспать", - решился он. От окна было, впрочем, холодно и сыро; не вставая сместа, он натащил на себя одеяло и закутался в него. Свечи он не зажигал

Он ни о чем не думал, да и не хотел думать; но грезы вставали одна задругою, мелькали отрывки мыслей, без начала и конца и без связи. Как будтоон впадал в полудремоту. Холод ли, мрак ли, сырость ли, ветер ли,завывавший под окном и качавший деревья, вызвали в нем какую-то упорнуюфантастическую наклонность и желание, - но ему все стали представлятьсяцветы. Ему вообразился прелестный пейзаж; светлый, теплый, почти жаркийдень, праздничный день, Троицын день. Богатый, роскошBй деревенскийкоттедж, в английском вкусе, весь обросший душистыми клумбами цветов,обсаженный грядами, идущими кругом всего дома; крыльцо, увитое вьющимисярастениями, заставленное грядами роз; светлая, прохладная лестница,устланная роскошным ковром, обставленная редкими цветами в китайскихбанках. Он особенно заметил в банках с водой, на окнах, букеты белых инежных нарцизов, склоняющийся на своих ярко-зеленых, тучных и длинныхстеблях с сильным ароматным запахом. Ему даже отойти от них не хотелось, ноон поднялся по лестнице и вошел в большую, высокую залу, и опять и тутвезде, у окон, около растворенных дверей на террасу, на самой террасе,везде были цветы. Полы были усыпаны свежею накошенною душистою травой, окнабыли отворены, свежий, легкий, прохладный воздух проникал в комнату, птичкичирикали под окнами, а посреди залы, на покрытых белыми атласными пеленамистолах, стоял гроб. Этот гроб был обит белым граденаплем и обшит белымгустым рюшем. Гирлянды цветов обвивали его со всех сторон. Вся в цветахлежала в нем девочка, в белом тюлевом платье, со сложенными и прижатыми нагруди, точно выточенными из мрамора, руками. Но распущенные волосы ее,волосы светлой блондинки, были мокры; венок из роз обвивал ее голову

Строгий и уже окостенелый профиль ее лица был тоже как бы выточен измрамора, но улыбка на бледных губах ее была полна какой-то недетской,беспредельной скорби и великой жалобы. Свидригайлов знал эту девочку; ниобраза, ни зажженных свечей не было у этого гроба и не слышно было молитв

Эта девочка была самоубийца - утопленница. Ей было только четырнадцать лет,но это было уже разбитое сердце, и оно погубило себя, оскорбленное обидой,ужаснувшею и удивившею это молодое, детское сознание, залившеюнезаслуженным стыдом ее ангельски чистую душу и вырвавшею последний крикотчаяния, не услышанный, а нагло поруганный в темную ночь, во мраке, вхолоде, в сырую оттепель, когда выл ветер..

Свидригайлов очнулся, встал с постели и шагнул к окну. Он ощупью нашелзадвижку и отворил окно. Ветер хлынул неистово в его тесную каморку и какбы морозным инеем облепил ему лицо и прикрытую одною рубашкой грудь. Подокном, должно быть, действительно было что-то вроде сада и, кажется, тожеувеселительного; вероятно, днем здесь тоже певали песенники и выносился настолики чай. Теперь же с деревьев и кустов летели в окно брызги, былотемно, как в погребе, так что едва-едва можно было различить толькокакие-то темные пятна, обозначавшие предметы. Свидригайлов, нагнувшись иопираясь локтями на подоконник, смотрел уже минут пять, не отрываясь в этумглу. Среди мрака и ночи раздался пушечный выстрел, за ним другой

"А, сигнал! Вода прибывает, - подумал он, - к утру хлынет, там, гдепониже место, на улицы, зальет подвалы и погреба, всплывут подвальныекрысы, и среди дождя и ветра люди начнут, ругаясь, мокрые, перетаскиватьсвой сор в верхние этажи... А который-то теперь час?" И только что подумалон это, где-то близко, тикая и как бы торопясь изо всей мочи, стенные часыпробили три. "Эге, да через час уже будет светать" Чего дожидаться? Выйдусейчас, пойду прямо на Петровский: там где-нибудь выберу большой куст, весьоблитый дождем, так что чуть-чуть плечом задеть и миллионы брызг обдадутвсю голову..." Он отошел от окна, запер его, зажег свечу, натянул на себяжилетку, пальто, надел шляпу и вышел со свечой в коридор, чтоб отыскатьгде-нибудь спавшего в каморке между всяким хламом и свечными огаркамиоборванца, расплатиться с ним за нумер и выйти из гостиницы. "Самая лучшаяминута, нельзя лучше и выбрать!"

Он долго ходил по всему длинному и узкому коридору, не находя никого,и хотел уже громко кликнуть, как вдруг в темном углу, между старым шкафом идверью, разглядел какой-то странный предмет, что-то будто бы живое. Оннагнулся со свечой и увидел ребенка - девочку лет пяти, не более, визмокшем, как поломойная тряпка, платьишке, дрожавшую и плакавшую. Она какбудто и не испугалась Свидригайлова, но смотрела на него с тупым удивлениемсвоими большими черными глазенками и изредка всхлипывала, как дети, которыедолго плакали, но уже перестали и даже утешились, а между тем, нет-нет, ивдруг опять всхлипнут. Личико девочки было бледное и изнуренное; онаокостенела от холода, но "как же она попала сюда? Значит, она здесьспряталась и не спала всю ночь". Он стал ее расспрашивать. Девочка вдругоживилась и быстро-быстро залепетала ему что-то на своем детском языке. Тутбыло что-то про "мамасю" и что "мамася" плибьет", про какую-то чашку,которую "лязбиля" (разбила). Девочка говорила не умолкая; кое-как можнобыло угадать из всех этих рассказов, что это нелюбимый ребенок, которогомать, какая-нибудь вечно пьяная кухарка, вероятно из здешней же гостиницы,заколотила и запугала; что девочка разбила мамашину чашку и что до тогоиспугалась, что сбежала еще с вечера; долго, вероятно, скрываласьгде-нибудь на дворе, под дождем, наконец пробралась сюда, спряталась зашкафом и просидела здесь в углу всю ночь, плача, дрожа от сырости, оттемноты и от страха, что ее теперь больно за все это прибьют. Он взял ее наруки, пошел к себе в нумер, посадил на кровать и стал раздевать. Дырявыебашмачонки ее, на босу ногу, были так мокры, как будто всю ночь пролежали влуже. Раздев, он положил ее на постель, накрыл и закутал совсем с головой водеяло. Она тотчас заснула. Кончив все, он опять угрюмо задумался

"Вот еще вздумал связаться! - решил он вдруг с тяжелым и злобнымощущением. - Какой вздор!" В досаде взял он свечу, чтоб идти и отыскать вочто бы то ни стало оборванца и поскорее уйти отсюда. "Эх, девчонка!" подумал он с проклятием, уже растворяя дверь, но вернулся еще разпосмотреть на девочку, спит ли она и как она спит? Он осторожно приподнялодеяло. Девочка спала крепким и блаженным сном. Она согрелась под одеялом,и краска уже разлилась по ее бледным щечкам. Но странно: эта краскаобозначалась как бы ярче и сильнее, чем мог быть обыкновенный детскийрумянец. "Это лихорадочный румянец", - подумал Свидригайлов, это - точнорумянец от вина, точно как будто ей дали выпить целый стакан. Алые губкиточно горят, пышут; но что это? Ему вдруг показалось, что длинные черныересницы ее как будто вздрагивают и мигают, как бы приподнимаются, и из-подних выглядывает лукавый, острый, какой-то недетски-подмигивающий глазок,точно девочка не спит и притворяется. Да, так и есть: ее губки раздвигаютсяв улыбку; кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже онасовсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное,вызывающее светится в этом совсем не детском лице; это разврат, это лицокамелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот, уже совсем