Школьная библиотека

- Ну, подожди же, брат, я и с тобой познакомлюсь

"Однако здесь что-то похоже на бедлам", - подумал я про себя, сходявниз

IV

ЗА ЧАЕМ

Чайная была та самая комната, из которой был выход на террасу, где ядавеча встретил Гаврилу. Таинственные предвещания дяди насчет приема,меня ожидавшего, очень меня беспокоили. Молодость иногда не в меру самолюбива, а молодое самолюбие почти всегда трусливо. Вот почему мне чрезвычайно неприятно было, когда я, только что войдя в дверь и увидя зачайным столом все общество, вдруг запнулся за ковер, пошатнулся и, спасая равновесие, неожиданно вылетел на середину комнаты. Сконфузившисьтак, как будто я разом погубил свою карьеру, честь и доброе имя, стоял ябез движения, покраснев как рак и бессмысленно смотря на присутствовавших. Упоминаю об этом происшествии, совершенно по себе ничтожном,единственно потому, что оно имело чрезвычайное влияние на мое расположение духа почти во весь тот день, а следовательно, и на отношения мои кнекоторым из действующих лиц моего рассказа. Я попробовал было поклониться, не докончил, покраснел еще более, бросился к дяде и схватил егоза руку

- Здравствуйте, дядюшка, - проговорил я, задыхаясь, желая сказатьчто-то совсем другое, гораздо остроумнее, но, совсем неожиданно, сказавтолько "Здравствуйте"

- Здравствуй, здравствуй, братец, - отвечал страдавший за меня дядя,- ведь мы уж здоровались. Да не конфузься, пожалуйста, - прибавил он шепотом, - это, брат, со всеми случается, да еще как! Бывало, хоть провалиться в ту ж пору!.. Ну, а теперь, маменька, позвольте вам рекомендовать: вот наш молодой человек; он немного сконфузился, но вы его вернополюбите. Племянник мой, Сергей Александрович, - добавил он, - обращаясько всем вообще

Но прежде чем буду продолжать рассказ, позвольте, любезный читатель,представить вам поименно все общество, в котором я вдруг очутился. Этодаже необходимо для порядка рассказа

Вся компания состояла из нескольких дам и только двух мужчин, не считая меня и дяди. Фомы Фомича, - которого я так желал видеть и который, яуже тогда же чувствовал это, был полновластным владыкою всего дома, - небыло: он блистал своим отсутствием и как будто унес с собой свет из комнаты. Все были мрачны и озабочены. Этого нельзя было не заметить с первого взгляда: как ни был я сам в ту минуту смущен и расстроен, однако явидел, что дядя, например, расстроен чуть ли не так же, как я, хотя он иупотреблял все усилия, чтоб скрыть свою заботу под видимою непринужденностью. Что-то тяжелым камнем лежало у него на сердце. Один из двух мужчин, бывших в комнате, был еще очень молодой человек, лет двадцати пяти,тот самый Обноскин, о котором давеча упоминал дядя, восхваляя его ум имораль. Этот господин мне чрезвычайно не понравился: все в нем сбивалосьна какой-то шик дурного тона; костюм его, несмотря на шик, был как-топотерт и скуден; в лице его было что-то как будто тоже потертое. Белобрысые, тонкие, тараканьи усы и неудавшаяся клочковатая бороденка, очевидно, предназначены были предъявлять человека независимого и, можетбыть, вольнодумца. Он беспрестанно прищуривался, улыбался с какою-то выделанною язвительностью, кобенился на своем стуле и поминутно смотрел наменя в лорнет; но когда я к нему поворачивался, он немедленно опускалсвое стеклышко и как будто трусил. Другой господин, тоже еще человек молодой, лет двадцати восьми, был мой троюродный братец, Мизинчиков

Действительно, он был чрезвычайно молчалив. За чаем во все время он несказал ни слова, не смеялся, когда все смеялись; но я вовсе не заметил внем никакой "забитости", которую видел в нем дядя; напротив, взгляд егосветло-карих глаз выражал решимость и какую-то определенность характера

Мизинчиков был смугл, черноволос и довольно красив; одет очень прилично- на дядин счет, как узнал я после. Из дам я заметил прежде всех девицуПерепелицыну, по ее необыкновенно злому, бескровному лицу. Она сиделавозле генеральши, - о которой будет особая речь впоследствии, - но нерядом, а несколько сзади, из почтительности; поминутно нагибалась и шептала что-то на ухо своей покровительнице. Две-три пожилые приживалки,совершенно без речей, сидели рядком у окна и почтительно ожидали чаю,вытаращив глаза на матушку-генеральшу. Заинтересовала меня тоже однатолстая, совершенно расплывшаяся барыня, лет пятидесяти, одетая оченьбезвкусно и ярко, кажется, нарумяненная и почти без зубов, вместо которых торчали какие-то почерневшие и обломанные кусочки; однако ж, не мешало ей пищать, прищуриваться, модничать и чуть ли не делать глазки. Онабыла увешана какими-то цепочками и беспрерывно наводила на меня лорнетку, как мсье Обноскин. Это была его маменька. Смиренная ПрасковьяИльинична, моя тетушка, разливала чай. Ей, видимо, хотелось обнять меняпосле долгой разлуки и, разумеется, тут же расплакаться, но она не смела. Все здесь, казалось, было под каким-то запретом. Возле нее сиделапрехорошенькая, черноглазая пятнадцатилетняя девочка, глядевшая на меняпристально, с детским любопытством, - моя кузина Саша. Наконец, и, можетбыть, всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышнои чрезвычайно юношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайнеймере лет тридцати пяти. Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее,но чрезвычайно одушевленное. Яркая краска поминутно появлялась на еебледных щеках, почти при каждом ее движении, при каждом волнении. Волновалась же она беспрерывно, вертелась на стуле и как будто не в состояниибыла и минутки просидеть в покое. Она всматривалась в меня с каким-тожадным любопытством, беспрестанно наклонялась пошептать что-то на ухоСашеньке или другой соседке и тотчас же принималась смеяться самым простодушным, самым детски-веселым смехом. Но все ее эксцентричности, кудивлению моему, как будто не обращали на себя ничьего внимания, точнонаперед все в этом условились. Я догадался, что это была Татьяна Ивановна, та самая, в которой, по выражению дяди, было нечто фантасмагорическое, которую навязывали ему в невесты и за которой почти все в доме ухаживали за ее богатство. Мне, впрочем, понравились ее глаза, голубые икроткие; и хотя около этих глаз уже виднелись морщинки, но взгляд их былтак простодушен, так весел и добр, что как-то особенно приятно быловстречаться с ним. Об этой Татьяне Ивановне, одной из настоящих "героинь" моего рассказа, я скажу после подробнее: биография ее примечательна. Минут пять после моего появления в чайной вбежал из сада прехорошенький мальчик, мой кузен Илюша, завтрашний именинник, у которого теперь оба кармана были набиты бабками, а в руках был кубарь. За ним вошламолодая, стройная девушка, немного бледная и как будто усталая, но оченьхорошенькая. Она окинула всех пытливым, недоверчивым и даже робкимвзглядом, пристально посмотрела на меня и села возле Татьяны Ивановны

Помню, что у меня невольно стукнуло сердце: я догадался, что это была тасамая гувернантка... Помню тоже, что дядя при ее появлении вдруг бросилна меня быстрый взгляд и весь покраснел, потом нагнулся, схватил на рукиИлюшу и поднес его мне поцеловать. Заметил я еще, что мадам Обноскинасперва пристально посмотрела на дядю, а потом с саркастической улыбкойнавела свой лорнет на гувернантку. Дядя очень смутился и, не зная, чтоделать, вызвал было Сашеньку, чтоб познакомить ее со мной, но та толькопривстала и молча, с серьезною важностью, мне присела. Это, впрочем, мнепонравилось, потому что к ней шло. В ту же минуту добрая тетушка, Прасковья Ильинична, не вытерпела, бросила разливать чай и кинулась было комне лобызать меня; но я еще не успел ей сказать двух слов, как тотчас жераздался визгливый голос девицы Перепелицыной, пропищавшей, что "видно,Прасковья Ильинична забыли-с маменьку (генеральшу), что маменька-с требовали чаю-с, а вы и не наливаете-с, а они ждут-с", и Прасковья Ильинична, оставив меня, со всех ног бросилась к своим обязанностям

Эта генеральша, самое важное лицо во всем этом кружке и перед которойвсе ходили по струнке, была тощая и злая старуха, вся одетая в траур, злая, впрочем, больше от старости и от потери последних (и прежде ещенебогатых) умственных способностей; прежде же она была вздорная. Генеральство сделало ее еще глупее и надменнее. Когда она злилась, весь домпоходил на ад. У ней были две манеры злиться. Первая манера была молчаливая, когда старуха по целым дням не разжимала губ своих и упорно молчала, толкая, а иногда даже кидая на пол все, что перед ней не поставили. Другая манера была совершенно противоположная: красноречивая. Начиналось обыкновенно тем, что бабушка - она ведь была мне бабушка - погружалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения мира и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновлялась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять будущиебедствия и даже приходила при этом счете в какой-то восторг, в какой-тоазарт. Разумеется, открывалось, что она все давно уж заранее предвиделаи только потому молчала, что принуждена силою молчать в "этом доме". "Ноесли б только были к ней почтительны, если б только захотели ее заранеепослушаться, то" и т.д. и т.д.; все это немедленно поддакивалось стаейприживалок, девицей Перепелицыной и, наконец, торжественно скреплялосьФомой Фомичом. В ту минуту, как я представлялся ей, она ужасно гневалась, и, кажется, по первому способу, молчаливому, самому страшному. Всесмотрели на нее с боязнью. Одна только Татьяна Ивановна, которой спускалось решительно все, была в превосходнейшем расположении духа. Дядя нарочно, даже с некоторым торжеством, подвел меня к бабушке; но та, сделав