Школьная библиотека

День был теплый, хмурый и грустный - один из тех дней, когда такиезаведения, как госпиталь, принимают особенно деловой, тоскливый и кислыйвид. Мы с конвойным вошли в приемную, где стояли две медные ванны и где ужедожидались двое больных, из подсудимых, тоже с конвойными. Вошел фельдшер,лениво и со властию оглядел нас и еще ленивее отправился доложить дежурномулекарю. Тот явился скоро; осмотрел, обошелся очень ласково и выдал нам"скорбные листы", в которых были обозначены наши имена. Дальнейшее жерасписание болезни, назначение лекарств, порции и проч. предоставлялось ужетому из ординаторов, который заведовал арестантскими палатами. Я уже ипрежде слышал, что арестанты не нахвалятся своими лекарями. "Отцов ненадо!" - отвечали они мне на мои расспросы, когда я отправлялся в больницу

Между тем мы переоделись. Платье и белье, в котором мы пришли, от насотобрали и одели нас в белье госпитальное да, сверх того, выдали намдлинные чулки, туфли, колпаки и толстые суконные бурого цвета халаты,подшитые не то холстом, не то каким-то пластырем. Одним словом, халат бы4о последней степени грязен; но оценил я его вполне уже на месте. Затем насповели в арестантские палаты, которые были расположены в конце длиннейшегокоридора, высокого и чистого. Наружная чистота везде была оченьудовлетворительна; все, что с первого раза бросалось в глаза, так илоснилось. Впрочем, это могло мне так показаться после нашего острога. Двоеподсудимых пошли в палату налево, я направо. У двери, замкнутой железнымболтом, стоял часовой с ружьем, подле него подчасок. Младший унтер-офицер(из госпитального караула) велел пропустить меня, и я очутился в длинной иузкой комнате, по обеим продольным стенам которой стояли кровати, числомоколо двадцати двух, между которыми три-четыре еще были не заняты. Кроватибыли деревянные, окрашенные зеленой краской, слишком знакомые всем икаждому у нас на Руси, - те самые кровати, которые, по какому-топредопределению, никак не могут быть без клопов. Я поместился в углу, натой стороне, где были окна

Как уже и сказал я, тут были и наши арестанты, из острога. Некоторыеиз них уже знали меня или по крайней мере видели прежде. Гораздо более былоиз подсудимых и из исправительной роты. Труднобольных, то есть невстававших с постели, было не так много. Другие же, легкобольные иливыздоравливавшие, или сидели на койках, или ходили взад и вперед покомнате, где между двумя рядами кроватей оставалось еще пространство,достаточное для прогулки. В палате был чрезвычайно удушливый, больничныйзапах. Воздух был заражен разными неприятными испарениями и запахомлекарств, несмотря на то, что почти весь день в углу топилась печка. Намоей койке был надет полосатый чехол. Я снял его. Под чехлом оказалосьсуконное одеяло, подшитое холстом, и толстое белье слишком сомнительнойчистоты. Возле койки стоял столик, на котором была кружка и оловяннаячашка. Все это для приличия прикрывалось выданным мне маленьким полотенцем

Внизу столика была еще полка: там сохранялись у пивших чай чайники, жбаны сквасом и прочее; но пивших чай между больными было очень немного. Трубки жеи кисеты, которые были почти у каждого, не исключая даже и чахоточных,прятались под койки. Доктор и другие из начальников почти никогда их неосматривали, а если и заставали кого с трубкой, то делали вид, что незамечают. Впрочем, и больные были почти всегда осторожны и ходили курить кпечке. Разве уж ночью курили прямо с кроватей; но ночью никто не обходилпалат, кроме разве иногда офицера, начальника госпитального караула

До тех пор я никогда не лежал ни в какой больнице; все окружающеепотому было для меня чрезвычайно ново. Я заметил, что возбуждаю некотороелюбопытство. Обо мне уже слышали и оглядывали меня очень бесцеремонно, дажес оттенком некоторого превосходства, как оглядывают в школах новичка или вприсутственных местах просителя. Справа подле меня лежал один подсудимый,писарь, незаконный сын одного отставного капитана. Он судился по фальшивымденьгам и лежал уже с год, кажется ничем не больной, но уверявший докторов,что у него аневризм. Он достиг цели: каторга и телесное наказанье миновалиего, и он, еще год спустя, был отослан в Т-к для содержания где-то прибольнице. Это был плотный, коренастый парень лет двадцати восьми, большойплут и законник, очень неглупый, чрезвычайно развязный и самонадеянныймалый, до болезни самолюбивый, пресерьезно уверивший самого себя, что ончестнейший и правдивейший человек в свете и даже вовсе ни в чем невиноватый, и так и оставшийся навсегда с этой уверенностью. Он первыйзаговорил со мною, с любопытством стал меня расспрашивать и довольноподробно рассказал мне о внешних порядках госпиталя. Разумеется, преждевсего он заявил мне, что он капитанский сын. Ему чрезвычайно хотелоськазаться дворянином или по крайней мере "из благородных". Вслед за нимподошел ко мне один больной из исправительной роты и начал уверять, что онзнал многих из прежде сосланных дворян, называя их по имени и отчеству. Этобыл уже седой солдат; на лице его было написано, что он все врет. Звали егоЧекунов. Он, очевидно, ко мне подлизывался, вероятно подозревая у меняденьги. Заметив у меня сверток с чаем и сахаром, он тотчас же предложилсвои услуги: достать чайник и заварить мне чаю. Чайник мне обещал прислатьназавтра М-цкий из острога с кем-нибудь из арестантов, ходивших в госпитальна работу. Но Чекунов обделал все дело. Он достал какой-то чугунок, дажечашку, вскипятил воду, заварил чаю - одним словом, услуживал снеобыкновенным усердием, чем возбудил тотчас же в одном из больныхнесколько ядовитых насмешек на свой счет. Этот больной был чахоточный,лежавший напротив меня, по фамильи Устьянцев, из подсудимых солдат, тотсамый, который, испугавшись наказания, выпил кружку вина, крепко настояв внем табаку, и тем нажил себе чахотку; о нем я уже упоминал как-то прежде

До сих пор он лежал молча и трудно дыша, пристально и серьезно ко мнеприглядываясь и с негодованием следя за Чекуновым. Необыкновенная, желчнаясерьезность придавала какой-то особенно комический оттенок его негодованию

Наконец он не выдержал:

- Ишь, холоп! Нашел барина! - проговорил он с расстановками изадыхающимся от бессилия голосом. Он был уже в последних днях своей жизни

Чекунов с негодованием оборотился к нему:

- Это кто холоп? - произнес он, презрительно глядя на Устьянцева

- Ты холоп! - отвечал тот таким самоуверенным тоном, как будто имелполное право распекать Чекунова и даже был приставлен к нему для этой цели

- Я холоп?

- Ты и есть. Слышите, добрые люди, не верит! Удивляется!

- Да тебе-то что! Вишь, они одни, как без рук. Без слуги непривычно,известно. Почему не услужить, мохнорылый ты шут!

- Это кто мохнорылый?

- Ты мохнорылый

- Я мохнорылый?

- Ты и есть!

- А ты красавец? У самого лицо, как воронье яйцо... коли я мохнорылый

- Мохнорылый и есть! Ведь уж бог убил, лежал бы себе да помирал! Нет,туда же, сбирает! Ну, чего сбираешь!

- Чего! Нет, уж я лучше сапогу поклонюсь, а не лаптю. Отец мой некланялся и мне не велел. Я... я..

Он было хотел продолжать, но страшно закашлялся на несколько минут,выплевывая кровью. Скоро холодный, изнурительный пот выступил на узенькомлбу его. Кашель мешал ему, а то бы он все говорил; по глазам его виднобыло, как хотелось ему еще поругаться; но в бессилии он только отмахивалсярукою... Так что Чекунов под конец уж и позабыл его

Я почувствовал, что злость чахоточного направлена скорее на меня, чемна Чекунова. За желание Чекунова подслужиться и тем достать копейку никтобы не стал на него сердиться или смотреть на него с особым презрением. Всякпонимал, что он это делает просто из-за денег. На этот счет простой народвовсе не так щепетилен и чутко умеет различать дело. Устьянцеву непонравился собственно я, не понравился ему мой чай и то, что я и вкандалах, как барин, как будто не могу обойтись без прислуги, хотя я вовсене звал и не желал никакой прислуги. Действительно, мне всегда хотелось вседелать самому, и даже я особенно желал, чтоб и виду не подавать о себе, чтоя белоручка, неженка, барствую. В этом отчасти состояло даже мое самолюбие,если уж к слову сказать пришлось. Но вот, - и решительно не понимаю, какэто всегда так случалось, - но я никогда не мог отказаться от разныхуслужников и прислужников, которые сами ко мне навязывались и под конецовладевали мной совершенно, так что они по-настоящему были моими господами,а я их слугой; а по наружности и выходило как-то само собой, что ядействительно барин, не мо3у обойтись без прислуги и барствую. Это,конечно, было мне очень досадно. Но Устьянцев был чахоточный,раздражительный человек. Прочие же из больных соблюдали вид равнодушия,даже с некоторым оттенком высокомерия. Помню, все были заняты однимособенным обстоятельством: из арестантских разговоров я узнал, что в тот жевечер приведут к нам одного подсудимого, которого в эту минуту наказываютшпицрутенами. Арестанты ждали новичка с некоторым любопытством. Говорили,