Книга "Портрет". Страница 2
выметателя полов, пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень называлсяНикитою и проводил все время за воротами, когда барина не было дома. Никитадолго силился попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причинетемноты. Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю,нестерпимо холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они незамечают. Не отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию,квадратную комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами,уставленную всяким художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками,обтянутыми холстом, эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой,развешанной по стульям. Он устал сильно, скинул шинель, поставил рассеяннопринесенный портрет между двух небольших холстов и бросился на узкийдиванчик, о котором нельзя было сказать, что он обтянут кожею, потому чторяд медных гвоздиков, когда-то прикреплявших ее, давно уже остался сам посебе, а кожа осталась тоже сверху сама по себе, так что Никита засовывалпод нее черные чулки, рубашки и все немытое белье. Посидев и разлегшисьCсколько можно было разлечься на этом узеньком диване, он наконец спросилсвечу
- Свечи нет, - сказал Никита
- Как нет?
- Да ведь и вчера еще не было, - сказал Никита
Художник вспомнил, что действительно и вчера еще не было свечи,успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть и надел свой крепко и сильнозаношенный халат
- Да вот еще, хозяин был, - сказал Никита
- Ну, приходил за деньгами? знаю, - сказал художник, махнув рукой
- Да он не один приходил, - сказал Никита
- С кем же?
- Не знаю, с кем... какой-то квартальный
- А квартальный зачем?
- Не знаю зачем; говорит, затем, что за квартиру не плачено
- Ну, что ж из того выйдет?
- Я не знаю, что выйдет; он говорил: коли не хочет, так пусть,говорит, съезжает с квартиры; хотели завтра еще прийти оба
- Пусть их приходят, - сказал с грустным равнодушием Чартков. Иненастное расположение духа овладело им вполне
Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышкамии мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, гибкимпорывом приблизиться более к природе. "Смотри, брат, - говорил ему не разего профессор, - у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Ноты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится- ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядетьна него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя итеперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя нестрог, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за моднымосвещением, за тем, что бьет на первые глаза. Смотри, как раз попадешь ванглийский род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебяиной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можнопуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этомгубится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, бросьщегольство - пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет"
Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художникукутнуть, щегольнуть - словом, кое-где показать свою молодость. Но при всемтом он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все,принявшись за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасногопрерванного сна. Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всейглубины Рафаэля, но уже увлекался быстрой, широкой кистью Гвида,останавливался перед портретами Тициана, восхищался фламандцами. Ещепотемневший облик, облекающий старые картины, не весь сошел пред ним; но онуже прозревал в них кое-что, хотя внутренно не соглашался с профессором,чтобы старинные мастера так недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, чтодевятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что подражание природекак-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случаетак, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордомвнутреннем сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, какзаезжий живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живопнсец попризванью, одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостьюкрасок производил всеобщий шум и скапливал себе вмиг денежный капитал. Этоприходило к нему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, онзабывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда, когда наконец сильноприступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок,когда неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы заквартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображенье участьбогача-живописца; тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русскойголове: бросить все и закутить с горя назло всему. И теперь он почти был втаком положении
- Да! терпи, терпи! - произнес он с досадою.- Есть же наконец итерпенью конец. Терпи! а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведьникто не даст. А понеси я продавать все мои картины и рисунки, за них мнеза все двугривенный дадут. Они полезны, конечно, я это чувствую: каждая изних предпринята недаром, в каждой из них я что-нибудь узнал. Да ведь чтопользы? этюды, попытки - и все будут этюды, попытки, и конца не будет им
Да и кто купит, не зная меня по имени? да и кому нужны рисунки с антиков изнатурного класса, или моя неоконченная любовь Психеи, или перспектива моейкомнаты, или портрет моего Никиты, хотя он, право, лучше портретовкакого-нибудь модного живописца? Что, в самом деле? Зачем я мучусь и, какученик, копаюсь над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже другихи быть таким, как они, с деньгами
Произнесши это, художник вдруг задрожал и побледнел: на него глядело,высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо
Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; наустах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный, он хотелвскрикнуть и позвать Никиту, который уже успел запустить в своей переднейбогатырское храпенье; но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страхаотлегло вмиг. Это был им купленный портрет, о котором он позабыл вовсе
Сияние месяца, озаривши комнату, упало и на него и сообщило ему страннуюживость. Он принялся его рассматривать и оттирать. Омакнул в воду губку,прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти всю накопившуюся инабившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще болеенеобыкновенной работе: все лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так,что он наконец вздрогнул и, попятившись назад произнес изумленным голосом:"Глядит, глядит человеческими глазами!" Ему пришла вдруг на ум история,слышанная давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитогоЛеонардо да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и всееще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был, однако же,почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства
Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись современники; дажемалейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну. Ноздесь, однако же, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете было что-тостранное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самогопортрета. Это были живые, эти были человеческие глаза! Казалось, как будтоони были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было ужетого высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде напроизведение художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь былокакое-то болезненное, томительное чувство. "Что это? - невольно вопрошалсебя художник. - Ведь это, однако же, натура, это живая натура; отчего жеэто странно-неприятное чувство? Или рабское, буквальное подражание натуреесть уже проступок и кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмешьпредмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременнопредстанет только в одной ужасной своей действительности, не озаренныйсветом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли, предстанет в тойдействительности, какая открывается тогда, когда, желая постигнутьпрекрасного человека, вооружаешься анатомическим ножом, рассекаешь еговнутренность и видишь отвратительного человека? Почему же простая, низкаяприрода является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешьникакого низкого впечатлениям; напротив, кажется, как будто насладился, ипосле того спокойнее и ровнее все течет и движется вокруг тебя? И почему жета же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а междупрочим, он так же был верен природе? Но нет, нет в ней чего-то озаряющего
Все равно как вид в природе: как он ни великолепен, а все недостаетчего-то, если нет на небе солнца"
Он опять подошел к портрету, с тем чтобы рассмотреть эти чудные
