Книга "Портрет". Страница 3
глазам, и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не былакопия с натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицомертвеца, вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты иоблекаюпщй все в иные образы, противоположные положительному дню, или чтодругое было причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчето,страшно сидеть одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился вдругую сторону и старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно,сам собою, косясь, окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходитьпо комнате; ему казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходитьпозади его, и всякий раз робко оглядывался он назад. Он не был никогдатруслив; но воображенье и нервы его были чутки, и в этот вечер он сам немог истолковать себе своей невольной боязни. Он сел в уголок, но и здеськазалось ему, что кто-то вот-вот взглянет через плечо к нему в лицо. Самоехрапенье Никиты, раздававшееся из передней, не прогоняло его боязни. Оннаконец робко, не подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себеза ширму и лег в постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцемсвою комнату и видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее,еще значительнее вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другоеглядеть, как только на него. Полный тягостного чувства, он решился встать спостели, схватил простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего
Сделавши это, он лег в постель покойнее, стал думать о бедности ижалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; амежду тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанныйпростынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и емуказалось, что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Сострахом вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор
Но наконец уже в самом деле... он видит, видит ясно: простыни уже нет..
портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него,глядит просто к нему вовнутрь... У него захолонуло сердце. И видит: старикпошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся наруках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам... Сквозь щелку ширм видны былиуже одни только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, которыйнаконец становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотитьсяу бедного художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вотглянет к нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем жебронзовым лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть - ипочувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделатькакое-нибудь движенье - не движутся члены. С раскрытым ртом и замершимдыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-тоширокой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти усамых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкогоплатья. Это был мешок. Старик развязал его и, схвативши за два конца,встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинныхстолбиков; каждый был завернут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено:"1000 червонных". Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов,старик н7ал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико былотягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь взолото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках,блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он одинсверток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, вголовах у него. Почти судорожно схватил он его и, полным страха, смотрел,не заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал всесвертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него, ушел заширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался покомнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке,дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются кширмам, - видно, старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот он глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою вруке своей сверток, употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул - ипроснулся
Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как толькоможно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из неепоследнее дыханье. "Неужели это был сон?" - сказал он, взявши себя обеимируками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Онвидел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола егоширокой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред симкакую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступатъ из темныхуглов ее где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку,где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит впостели, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда - ужэтого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открытвесь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом гляделон на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза
Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ногиего как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон: черты старикадвинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели еговысосать... С воплем отчаянья отскочил он - и проснулся
"Неужели и это был сон?" С бьющимся на разрыв сердцем ощупал он рукамивокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положенье, как заснул
Пред ним ширмы; свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виденбыл портрет, закрытый как следует простынею, - так, как он сам закрыл его
Итак, это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в нейчто-то было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в грудиневыносимая. Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вотвидит ясно, что простыня начинает раскрываться, как будто бы под неюбарахтались руки и силились ее сбросить. "Господи, боже мой, что это!" вскрикнул он, крестясь отчаянно, и проснулся
И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший,и уже не мог изъяснять, что это с ним делается: давленье ли кошмара илидомового, бред ли горячки или живое виденье. Стараясь утишитьсколько-нибудь душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая биласьнапряженным пульсом по всем его жилам, он подошел к окну и открыл форточку
Холодный пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние лежало все еще на крышахи белых стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу
Все было тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожекизвозчика, который где-нибудь в невидном переулке спал, убаюкиваемый своеюленивою клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувшиголову в форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари;наконец почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошелпрочь, лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном
Проснулся он очень поздно и почувствовал в себе то неприятноесостояние, которое овладевает человеком после угара; голова его неприятноболела. В комнате было тускло; неприятная мокрота сеялась в воздухе ипроходила сквозь щели его окон, заставленные картинами или нагрунтованнымхолстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своемоборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнилнаконец весь свой сон. По мере припоминанья сон этот представлялся в еговоображенье так тягостно жив, что он даже стал подозревать, точно ли этобыл сон и простой бред, не было ли здесь чего-то другого, не было ли этовиденье. Сдернувши простыню, он рассмотрел при дневном свете этот страшныйпортрет. Глаза, точно, поражали своей необыкновенной живостью, но ничего онне находил в них особенно страшного; только как будто какое-тонеизъяснимое, неприятное чувство оставалось на душе. При всем том онвсе-таки не мог совершенно увериться, чтобы это был сон. Ему казалось, чтосреди сна был какой-то страшный отрывок из действительности. Казалось, дажев самом взгляде и выражений старика как будто что-то говорило, что он был унего эту ночь; рука его почувствовала только что лежавшую в себе тяжесть,как будто бы кто-то за одну только минуту пред сим ее выхватил у него. Емуказалось, что, если бы он держал только покрепче сверток, он, верно,остался бы у него в руке и после пробуждения
"Боже мой, если бы хотя часть этих денег!" - сказал он, тяжеловздохнувши, и в воображенье его стали высыпаться из мешка все виденные имсвертки с заманчивой надписью: "1000 червонных". Свертки разворачивались,золото блестело, заворачивалось вновь, и он сидел, уставивши неподвижно ибессмысленно свои глаза в пустой воздух, не будучи в состоянье оторватьсяот такого предмета, - как ребенок, сидящий пред сладким блюдом и видящий,глотая слюнки, как едят его другие. Наконец у дверей раздался стук,заставивший его неприятно очнуться. Вошел хозяин с квартальнымнадзирателем, которого появление для людей мелких, как известно, ещенеприятнее, нежели для богатых лицо просителя. Хозяин небольшого дома, вкотором жил Чартков, был одно из творений, какими обыкновенно бываютвладетели домов где-нибудь в Пятнадцатой линии Васильевского острова, наПетербургской стороне или в отдаленном углу Коломны, - творенье, какихмного на Руси и которых характер так же трудно определить, как цветизношенного сюртука. В молодости своей он был капитан и крикун,употреблялся и по штатским делам, мастер был хорошо высечь, был ирасторопен, и щеголь, и глуп; но в старости своей он слил в себе все этирезкие особенности в какую-то тусклую неопределенность. Он был уже вдов,был уже в отставке, уже не щеголял, не хвастал, не задирался, любил толькопить чай и болтать за ним всякий вздор; ходил по комнате, поправлял сальныйогарок; аккуратно по истечении каждого месяца наведывался к своим жильцамза деньгами; выходил на улицу с ключом в руке, для того чтобы посмотреть накрышу своего дома; выгонял несколько раз дворника из его конуры, куда онзапрятывался спать; одним словом, человек в отставке, которому после всей
