Школьная библиотека

Рассеянно пробегая глазами газетный лист, я встретил фамилию - Коновалови, заинтересованный ею, прочитал следующее:

"Вчера ночью, в 3-й камере местного тюремного замка, повесился наотдушине печи мещанин города Мурома Александр Иванович Коновалов, 40 лет

Самоубийца был арестован в Пскове за бродяжничество и пересылался этапнымпорядком на родину. По отзыву тюремного начальства, это был человек всегдатихий, молчаливый и задумчивый. Причиной, побудившей Коновалова ксамоубийству, как заключил тюремный доктор, следует считать меланхолию".

Я прочитал эту краткую заметку и подумал, что мне, может быть, удастсянесколько яснее осветить причину, побудившую этого задумчивого человека уйтииз жизни, - я знал его. Пожалуй, я даже и не вправе промолчать о нем: этобыл славный малый, а их не часто встречаешь на жизненном пути.

... Мне было восемнадцать лет, когда я встретил Коновалова. В то время яработал в хлебопекарне как "подручный" пекаря. Пекарь был солдат из"музыкальной команды", он страшно пил водку, часто портил тесто и, пьяный,любил наигрывать на губах и выбивать пальцами на чем попало различные пьесы

Когда хозяин пекарни делал ему внушения за испорченный или опоздавший к утрутовар, он бесился, ругал хозяина беспощадно и при этом всегда указывал емуна свой музыкальный талант.

- Передержал тесто! - кричал он, оттопыривая свои рыжие, длинные усы,шлепая губами, толстыми и всегда почему-то мокрыми. - Корка сгорела! Хлебсырой! Ах ты, черт тебя возьми, косоглазая кикимора! Да разве я для этойработы родился на свет? Будь ты анафема с твоей работой, я - музыкант!Понял? Я - бывало, альт запьет - на альте играю; гобой под арестом - в гобойдую; корнет-а-пистон хворает - кто его может заменить? Я!Тим-тар-рам-да-дди! А ты - м-мужик, кацап! Давай расчет.

А хозяин, сырой и пухлый человек, с разноцветными глазами и женоподобнымлицом, колыхая животом, топал по полу короткими толстыми ногами и визгливымголосом вопил:

- Губитель! Разоритель! Христопродавец Иуда! - Растопырив короткиепальцы, он воздевал руки к небу и вдруг громко, голосом, резавшим уши,возглашал: - А ежели я тебя за бунт в полицию?

- Слугу царя и отечества в полицию? - ревел солдат и уже лез на хозяина скулаками. Тот уходил, отплевываясь и взволнованно сопя. Это все, что он могсделать, - было лето, время, когда в приволжском городе трудно найтихорошего пекаря.

Такие сцены разыгрывались почти ежедневно. Солдат пил, портил тесто ииграл разные марши и вальсы или "нумера", как он говорил, хозяин скрежеталзубами, а мне, в силу этого, приходилось работать за двоих.

И я был весьма обрадован, когда однажды между хозяином и солдатомразыгралась такая сцена.

- Ну, солдат, - сказал хозяин, появляясь в пекарне с лицом сияющим идовольным и с глазками, сверкавшими ехидной улыбкой, - ну, солдат,оттопыривай губы и играй походный марш!

- Чего еще?! - мрачно сказал солдат, лежавший на ларе с тестом и, пообыкновению, полупьяный.

- В поход собирайся! - ликовал хозяин.

- Куда? - спросил солдат, спуская с ларя ноги и чувствуя что-то недоброе.

- Куда хочешь...

- Это как понимать? - запальчиво крикнул солдат.

- А так и понимай, что больше я тебя держать не стану. Получи расчет и навсе четыре стороны - марш!

Солдат привык чувствовать свою силу и безвыходность положения хозяина,заявление последнего несколько отрезвило его: он понимал, как трудно ему сего плохим знанием ремесла найти себе место.

- Ну, это ты врешь!.. - с тревогой сказал он, вставая на ноги.

- Иди-ка, иди...

- Идти?

- Проваливай.

- Наработался, значит... - с горечью мотнул головой солдат. - Пососал тыиз меня крови, высосал и вон меня. Ловко! Ах ты - паук!

- Я паук? - вскипел хозяин.

- Ты! кровососец-паук - вот как! - убедительно сказал солдат и,пошатываясь, пошел к двери.

Хозяин ехидно смеялся вслед ему, и его глазки радостно сверкали.

- Поди-ка вот теперь поступи на место к кому-нибудь! Н-да! Я тебя,голубчика, везде так разрисовал, что, хоть ты даром просись, - не возьмут!Нигде не возьмут...

- Нового наняли? - спросил я.

- Новый-то - он старый. Моим подручным был. Ах, какой пекарь! Золото! Нотоже пьяница и-их! Только он запоем тянет... Вот он придет, возьмется заработу и месяца три-четыре учнет ломить, как медведь! Сна, покоя не знает,за ценой не стоит. Работает и поет! Так он, братец ты мой, поет, что дажеслушать невозможно - тягостно делается на сердце. Поет, поет, потом учнетснова пить!

Хозяин вздохнул и безнадежно махнул рукой.

- И когда он запьет - нет ему тут никакого удержу. Пьет до тех пор, покане захворает или не пропьется догола... Тогда стыдно ему бывает, что ли, онпропадает куда-то, как нечистый дух от ладана. А вот и он... Совсем пришел,Леса?

- Совсем, - отвечал с порога глубокий, грудной голос.

Там, прислонясь плечом к косяку двери, стоял высокий, плечистый мужчиналет тридцати. По костюму это был типичный босяк, по лицу - настоящийславянин. На нем красная кумачовая рубаха, невероятно грязная и рваная,холщовые широкие шаровары, на одной ноге остатки резинового ботика, надругой - кожаный опорок. Светло-русые волосы на голове были спутаны, и в нихторчали щепочки, соломинки; все это было и в его русой бороде, точно вееромзакрывавшей ему грудь. Продолговатое, бледное, изнуренное лицо освещалосьбольшими голубыми глазами, они смотрели ласково. Губы его, красивые, нонемного бледные, тоже улыбались под русыми усами. Улыбка была такая, точноон хотел сказать виновато:

"Вот я какой.. Не обессудьте".

- Проходи, Сашок, вот тебе подручный, - говорил хозяин, потирая руки илюбовно оглядывая могучую фигуру нового пекаря. Тот молча шагнул вперед,протянул мне длинную руку с богатырски широкой кистью; мы поздоровались; онсел на скамью, вытянул вперед ноги, посмотрел на них и сказал хозяину:

- Ты мне, Василий Семеныч, купи две смены рубах да опорки... Холста наколпак.

- Все будет, не бойсь! Колпаки у меня есть; рубахи и порты вечером будут

Знай работай пока что; я тебя знаю, кто ты есть. Не обижу... Коновалованикто не обидит, потому - он сам никого не обижает. Разве хозяин - зверь? Ясам тоже работал, знаю, как редька слезы выжимает... Ну, оставайтесь,значит, ребятушки, а я пойду...

Мы остались одни.

Коновалов сидел на скамье и молча, улыбаясь, осматривался вокруг. Пекарняпомещалась в подвале со сводчатым потолком, ее три окна были ниже уровняземли. Света мало, мало и воздуха, но зато много сырости, грязи и мучнойпыли. У стен стояли длинные лари: один с тестом, другой еще только с опарой,третий пустой. На каждый ларь ложилась из окна тусклая полоса света

Громадная печь занимала почти треть пекарни; около нее на грязном полулежали мешки муки. В печи жарко горели длинные плахи дров, и отраженное насерой стене пекарни пламя их колебалось и дрожало, точно беззвучнорассказывало о чем-то.

Сводчатый закопченный потолок давил своей тяжестью, от соединениядневного света с огнем печи образовалось неопределенное и утомлявшее глазаосвещение. В окна с улицы лился глухой шум и летела пыль. Коновалов осмотрелвсе это, вздохнул и спросил скучным голосом:

- Давно здесь работаешь?

Я сказал. Помолчали, исподлобья осматривая друг друга.

- Экая тюрьма! - вздохнул он. - Пойдем на улицу к воротам, посидим?..

Мы вышли к воротам и сели на лавку.

- Здесь дышать можно. Я к пропасти этой сразу не привыкну, - не могу. Сампосуди, от моря я пришел... в Каспии на ватагах работал... и вдруг сразу сшироты такой - бух в яму!

Он с печальной улыбкой посмотрел на меня и замолчал, пристальновглядываясь в прохожих и в проезжих. В его голубых, ясных глазах светиласьпечаль... Вечер наступал; на улице было душно, шумно, пыльно, от домов надорогу ложились тени. Коновалов сидел, прислонившись спиной к стене, сложивруки на груди, перебирая пальцами шелковистые волосы своей бороды. Я сбокусмотрел на его овальное бледное лицо и думал: "Что это за человек?" Но нерешался заговорить с ним, потому что он был моим начальником и потому еще,что он внушал мне странное уважение.

Лоб у него был разрезан тремя тонкими морщинками, но по временам ониразглаживались и исчезали, и мне очень хотелось знать, о чем думает этотчеловек...

- Пойдем-ка, пора. Ты меси вторую, а я тем временем поставлю третью.

Развесив одну гору теста, замесив другую, мы сели пить чай; Коноваловсунул руку за пазуху и спросил меня:

- Ты читать умеешь? На-ка вот, почитай, - и подал мне смятый, запачканныйлистик бумаги.

"Дорогой Саша! - читал я. - Кланяюсь и целую тебя заочно. Плохо мне иочень скучно живется, не могу дождаться того дня, когда я уеду с тобой илибуду жить вместе с тобой; надоела мне эта жизнь проклятая невозможно, хотявначале и нравилась. Ты сам это хорошо понимаешь, я тоже стала понимать, какпознакомилась с тобой. Напиши мне, пожалуйста, поскорее; очень мне хочетсяполучить от тебя письмецо. А пока до свиданья, а не прощай, мой милый,бородатый друг моей души. Упреков я тебе никаких не пишу, хоша я тобой и