Книга "Дар". Страница 45
(в точности приведенный в исполнение в феврале 53 года и без промедленияодобренный) с пунктами за женитьбу и против нее (опасался, например, невздумает ли норовистая супруга носить мужское платье -- с легкой ноги ЖоржЗанд) и со сметой брачного быта, в которой учтено решительно всг, и двестеариновые свечи на зимние вечера, и молока на десять копеек, и театр; приэтом он уведомляет невесту, что в виду его образа мыслей ("меня не испугаетни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня"), он рано или поздно"непременно попадется", а для пущей честности рассказывает ей о женеИскандера, которая, будучи беременной ("извините, что я говорю такиеподробности"), при получении известия, что мужа схватили в Сардинскихвладениях и отправляют в Россию, "падает мертвой". Ольга Сократовна, какдобавил бы тут Алданов, мертвой бы не упала.
"Если когда-нибудь", -- писал он далее, -- "молва запятнает ваше имя,так что вы не будете надеяться иметь другого мужа... всегда буду по одномувашему слову готов стать вашим мужем". Положение рыцарское, но основанное надалеко не рыцарских предпосылках, и этот свойственный ему поворот разомпереносит нас на знакомый путь его прежних любовных квази-фантазий с ихобстоятельной жаждой жертвы и защитного цвета состраданием; что не помешалоему испытать самолюбивую досаду, когда невеста предупредила его, что в негоне влюблена. Всг же был как то пестро счастлив. Его жениховство -- с легкимнемецким оттенком, с шиллеровскими песнями, с бухгалтерией ласок:"расстегивал сначала две, после три пуговицы на ее мантилье..." Непременнохотел поставить ее ножку (в тупоносенькой серой ботинке, прошитой цветнымшелком) на свою голову: сладострастие питалось символами. Иногда он читал ейЛермонтова, Кольцова; читал же стихи, как псалтырь.
Но что занимает почетнейшее место в дневнике и особенно важно дляпонимания многого в судьбе Николая Гавриловича, это -- подробное описаниешуточных церемоний, которыми густо украшались саратовские вечера. Он не умелполькировать ловко и плохо танцевал гроссфатер, но зато был охоч додурачеств, ибо даже пингвин не чужд некоторой игривости, когда, ухаживая засамочкой, окружает ее кольцом из камушков. Собиралась, как говорится,молодежь, и пуская в ход модный в те дни и в том кругу прием кокетства,Ольга Сократовна за столом кормила с тарелки, как ребенка, того или другогогостя, а Николай Гаврилович прижимал салфетку к сердцу, грозил проткнутьсебе вилкой грудь. В свою очередь, она притворялась сердитой. Он просилпрощения (всг это до жути не смешно), целовал "открытые части" ее рук,которые она прятала. "Как вы смеете!" Пингвин принимал "серьгзный, унылыйвид, потому что в самом деле могло случиться, что сказал что-нибудь такое,чем другая на ее месте оскорбилась бы". По праздникам он озорничал в Божиемхраме, смеша невесту, -- но напрасно марксистский комментатор видит в этом"здоровую кощунственность". Какие глупости. Сын священника, Николайчувствовал себя в церкви, как дома (королевич, венчающий кота отцовскойкороной, отнюдь не выражает этим сочувствия к народовластию). Тем менее егоможно упрекнуть в насмешке над крестоносцами, оттого что мелком он поочереди ставил всем на спине крест: знак поклонников Ольги Сократовны,страдающих по ней. И после еще некоторой возни в том же духе происходит -запомним это -- шутовская дуэль палками.
А несколько лет спустя, при аресте, забран был этот дневник, написанныйровным, хвостатеньким почерком и зашифрованный домашним способом, ссокращениями вроде "слабь! глупь!" (слабость, глупость!), "свбды-ва"(свободы, равенства) или "чк" (человек, а не другое). Его разбирали люди,видимо, неумелые, ибо допустили кой-какие ошибки, например, слово"подозрения", написанное "дзрья", пр7ли как "друзья"; вышло: "у меня весьмасильные друзья" вместо: "подозрения против меня будут весьма сильными"
Чернышевский ухватился за это и стал утверждать, что весь дневник -- вымыселбеллетриста, так как, дескать, у него "не было тогда влиятельных друзей, аведь тут явно действует человек, имеющий друзей сильных в правительстве"
Неважно (хотя вопрос сам по себе занимателен), помнил ли он дословно своинастоящие фразы; важно, что им, этим фразам, дано своеобразное алиби в "Чтоделать?", где развернут полностью их внутренний, "черновой" ритм (например,в песенке одной из участниц пикника: "О дева, друг недобрый я, глухих лесовжилец. Опасна будет жизнь моя, печален мой конец"). Сидя в крепости и зная,что опасный дневник разбирается, он спешил посылать Сенату "образцы своейчерновой работы", т. е. вещи, которые он писал исключительно для того, чтобыдневник оправдать, превращая его задним числом тоже в черновик романа(Страннолюбский прямо полагает, что это и толкнуло его писать в крепости"Что делать?", посвященное, кстати, жене и начинающееся в день св. Ольги)
Посему он выражал негодование, что дается юридическое значение сценамвыдуманным "я ставлю себя и других в разные положения и фантастическиразвиваю... Какое то "я" говорит о возможности ареста, одного из этих "я"бьют палкой при невесте". Он надеялся, вспоминая это место, чтообстоятельное повествование о всяких домашних играх может быть воспринято,как вообще "фантазия": не станет же солидный человек... (горе в том, что вказенных кругах его и не считали солидным человеком, а именно буфоном, и какраз в шутовстве его журнальных приемов усматривали бесовское проникновениевредоносных идей). И для полного завершения темы саратовских пти-жг давайтееще дальше продвинемся, уже на каторгу, где отзвук их жив в пьесках,сочиняемых им для товарищей, и особенно в романе "Пролог" (написанном вАлександровском заводе в 66 году), где есть и студент, не смешно валяющийдурака, и красавица, кормящая поклонников. Если к этому добавить, что герой(Волгин), говоря жене о грозящей ему опасности, ссылается на свое добрачноепредупреждение, то как не заключить: вот поздняя правда, подведенная,наконец, под давнишнее утверждение Чернышевского, что дневник лишь черновиксочинителя... ибо самая плоть "Пролога" сквозь весь мусор беспомощноговымысла теперь и впрямь кажется беллетристическим продолжением саратовскихзаписок.
Преподавая словесность в тамошней гимназии, он показал себя учителем,крайне симпатичным: в неписанной классификации, быстро и точно применяемойшкольниками к наставникам, он причтен был к типу нервного, рассеянногодобряка, легко вспыхивающего, легко отвлекаемого в сторону -- и сразупопадающегося в мягкие лапы классному виртуозу (в данном случае Фиолетовумладшему), который в критический миг, когда гибель не знающих урока кажетсяуже неизбежной, а до звоночка сторожа остается недолго, задает спасительныйоттяжной вопрос: "Николай Гаврилович, а вот тут насчет Конвента..." -- иНиколай Гаврилович сразу загорается, подходит к доске и, кроша мел, чертитплан залы заседаний Конвента (он, как мы знаем, был большой мастер напланы), а затем, всг более воодушевляясь, указывает и места, где членыкаждой партии сидели.
В те годы в провинции он держался, повидимому, довольно неосторожно,людей степенных, юношей богобоязненных пугая резкостью взглядов иразвязностью манер. Сохранился слегка подкрашенный рассказ о том, как напохоронах матери, едва спущен был гроб, он закурил папироску и ушел подручкус Ольгой Сократовной, с которой спустя десять дней обвенчался. Носаратовские гимназисты постарше увлекались им; иные из них впоследствиипривязались к нему с той восторженной страстью, с которой в этудидактическую эпоху люди льнули к наставнику, вот-вот готовому стать вождем;а что насчет "словесности", то, по совести говоря, справляться с запятыми онпитомцев своих не научил. Много ли было из их числа спустя сорок лет на егопохоронах? По одним сведениям, двое, по другим -- ни одного. Когда жепогребальное шествие остановилось было у здания саратовской гимназии, чтобыотслужить литию, директор выслал сказать священнику, что это, знаете,нежелательно, и, сопутствуемая путавшимся в своих полах октябрским ветром,процессия прошла мимо.
Гораздо менее успешно, чем в Саратове было его учительство поперемещении в Петербург, где в течение нескольких месяцев 54-го года онпреподавал во втором кадетском корпусе. Кадеты на его лекциях вели себяраспущенно. Он визгливо кричал на балбесов, чем лишь усугублял кавардак. Неочень разговоришься тут о монтаньярах! Как то была перемена, в одном изклассов шумели, дежурный офицер вошел, гаркнул и оставил за собойотносительный порядок, а тут шум поднялся в другом классе, куда (переменакончилась) с портфелем подмышкой входил Чернышевский. Оборотясь к офицеру,он его остановил прикосновением кисти
