Школьная библиотека

Далее, все двадцать лет сибирского одиночества, он лечился этой мечтой: но,познакомившись за год до смерти со словарем Брокгауза, увидел в нем еевоплощение. Тогда он возжаждал Брокгауза перевести (а то "напихают тудавсякой дряни, вроде мелких немецких художников"), почитая такой труд венцомвсей своей жизни; оказалось, что и это уже предпринято.

Еще в начале журнального поприща он писал о Лессинге, который родилсяровно за сто лет до него, и сходство с которым он сам сознавал: "для такихнатур существует служение более милое, нежели служение любимой науке, -- этослужение развитию своего народа". Как и Лессинг он по привычке всегданачинал с частного случая развитие общих мыслей. Помня, что у Лессинга женаумерла от родов, он боялся за Ольгу Сократовну, о первой беременностикоторой писал отцу по латыни, точно так же, как Лессинг, сто лет перед тем,писал по латыни и своему батюшке.

Наведем сюда свет: двадцать первого декабря 53 года Николай Гавриловичсообщал, что, по словам знающих женщин, жена зачала. Роды. Тяжелые. Мальчик

"Милятятька мой", -- гулюкала над первенцом Ольга Сократовна, очень скорооднако маленького Сашу разлюбившая. Врачи предупреждали, что вторые родыубьют ее. Все же она забеременела вновь, -- "как то по нашим грехам, противмоей воли", -- писал он, жалуясь и томясь, Некрасову. Нет, что-то другое,сильнее, чем боязнь за жену, томило его. По некоторым сведениям,Чернышевский в пятидесятых годах подумывал о самоубийстве; он будто-бы дажепил, -- какое жуткое видение: пьяный Чернышевский! Что таить, брак получилсянесчастный, трижды несчастный, и даже впоследствии, когда ему и удалось спомощью воспоминания "заморозить свое прошлое до состояния статическогосчастья" (Страннолюбский), всг равно еще сказывалась та роковая, смертнаятоска, составленная из жалости, ревности и уязвленного самолюбия, -- которуютакже знавал муж совсем другого склада и совсем иначе расправившийся с ней:Пушкин.

И жена и младенец Виктор выжили; а в декабре 58 года она вновь чуть неумерла, производя на свет третьего сына, Мишу. Удивительное время -героическое, кроличье, в кринолине, -- символе многочадия.

"Оне умные, образованные, добрые, я вижу, -- а я дура, необразованная,злая", -- не без надрывчика говорила Ольга Сократовна о родственницах мужа,Пыпиных, которые, при всей доброте, не пощадили "эту истеричку, этувзбалмошную бабенку с нестерпимым характером". Как она швырялась тарелками!Какому биографу склеить их осколки? А эта страсть к перемене мест... Этидиковинные недомогания... Старухой она любила вспоминать, как в Павловске,пыльным, солнечным вечером, на рысаке, в фаэтоне, перегоняла вел. кн

Константина, откидывая вдруг синюю вуаль и его поражая огненным взглядом,или как изменяла мужу с польским эмигрантом Савицким, человеком, славившимсядлиной усов: "канашечка-то знал... Мы с Иваном Федоровичем в алькове, а онпишет себе у окна". Канашечку очень жаль, -- и очень мучительны, верно, былиему молодые люди, окружавшие жену и находившиеся с ней в разных стадияхлюбовной близости, от аза до ижицы. Вечера у Чернышевской бывали особеннооживлены присутствием ватаги студентов кавказцев. Николай Гаврилович почтиникогда к ним не выходил. Раз, нAануне нового года, грузины, во главе сгогочущим Гогоберидзе, ворвались в его кабинет, вытащили его, ОльгаСократовна накинула на него мантилью и заставила плясать.

Да, жалко его, -- а все-таки... Ну, вытянул бы разок ремнем, ну, послалбы к чортовой матери; или хотя бы: вывел со всеми грехами, воплями,рысканием, несметными изменами в одном из тех романов, писанием которых онзаполнял свой тюремный досуг. Так нет же! В "Прологе" (и отчасти в "Чтоделать?") нас умиляет попытка автора реабилитировать жену. Любовников нет,есть только благоговейные поклонники, нет и той дешевой игривости, котораязаставляла "мущинок" (как она, увы, выражалась) принимать се за женщину ещеболее доступную, чем была она в действительности, а есть толькожизнерадостность остроумной красавицы. Легкомыслие превращено всвободомыслие, а уважению к бойцу-мужу (которое она и в самом делеиспытывала к нему, но попусту) дана власть над всеми ее другими чувствами. В"Прологе" студент Миронов, чтобы мистифицировать приятеля, сказал, чтоВолгина вдова. Это ее так расстроило, что она заплакала, -- подобно тому,как в "Что делать?" она, всг та же "она", тоскует среди лубочных ветренниковпо арестованном муже. Из типографии Волгин забежал в оперу и тщательно сталосматривать в бинокль сперва одну сторону зала, потом другую; вотостановился, -- и слезы нежности потекли из под стекол. Он пришел проверить,правда ли его жена, сидящая в ложе, милее и наряднее всех, -- совершеннотакже как автор в молодости сравнивал Лободовскую с "женскими головками".

И тут мы снова оказались окружены голосами его эстетики, -- ибо мотивыжизни Чернышевского теперь мне послушны, -- темы я приручил, они привыкли кмоему перу; с улыбкой даю им удаляться: развиваясь, они лишь описывают круг,как бумеранг или сокол, чтобы затем снова вернуться к моей руке; и даже еслииная уносится далеко, за горизонт моей страницы, я спокоен: она прилетитназад, как вот эта прилетела.

Итак: 10 мая 55 года Чернышевский защищал в университете уже знакомуюнам диссертацию, "Отношения искусства к действительности", написанную в триавгустовские ночи, в 53 году, т. е. именно в ту пору, когда "смутныелирические чувства, подсказавшие ему в юности взгляд на искусство, как наснимок с красотки, окончательно вызрели, дав пухлый плод в естественномсоответствии с апофеозом супружеской страсти" (Страннолюбский). На этомпубличном диспуте было в первый раз провозглашено "умственное направлениешестидесятых годов", как потом вспоминал старик Шелгунов, с обескураживающейпростотой отмечая, что Плетнев не был тронут речью молодого ученого, неугадал таланта... Слушатели зато были в восхищении. Народу навалило такмного, что стояли на окнах. "Налетели, как мухи на падаль", фыркал Тургенев,который должно быть чувствовал себя задетым, в качестве "поклонникапрекрасного", -- хотя сам был не прочь мухам угождать.

Как часто бывает с идеями порочными, от плоти не освободившимися илиобросшими ею, можно в эстетических воззрениях "молодого ученого" расслышатьего физический стиль, самый звук его тонкого наставительного голоса

"Прекрасное есть жизнь. Милое нам есть прекрасное; жизнь нам мила в добрыхсвоих проявлениях... Говорите же о жизни, и только о жизни (так продолжаетэтот звук, столь охотно воспринятый акустикой века), а если человеки неживут по-человечески, -- что ж, учите их жить, живописуйте им портреты жизнипримерных людей и благоустроенных обществ". Искусство таким образом естьзамена, или приговор, но отнюдь не ровня жизни, точно так же как "гравюра вхудожественном отношении гораздо хуже картины", с которой она снята(особенно прелестная мысль). "Единственное, впрочем, -- ясно проговорилдиссертант, -- чем поэзия может стоять выше действительности, это украшениесобытий прибавкой эффектных аксессуаров и согласованием характераописываемых лиц с теми событиями, в которых они участвуют".

Таким образом, борясь с чистым искусством, шестидесятники, и за нимихорошие русские люди вплоть до девяностых годов, боролись, по неведениюсвоему, с собственным ложным понятием о нем, ибо точно также как двадцатьлет спустя Гаршин видел "чистого художника" в Семирадском(!), -- или какаскету снится пир, от которого бы чревоугодника стошнило, -- так иЧернышевский, будучи лишен малейшего понятия об истинной сущности искусства,видел его венец в искусстве условном, прилизанном (т. е. в антиискусстве), скоторым и воевал, -- поражая пустоту. При этом не следует забывать, чтодругой лагерь, лагерь "художников", -- Дружинин с его педантизмом и дурноготона небесностью, Тургенев с его чересчур стройными видениями излоупотреблением Италией, -- часто давал врагу как раз ту вербную халву,которую легко было хаять.

Николай Гаврилович казнил "чистую поэзию" где только ни отыскивал ее,-- в самых неожиданных закоулках. Критикуя на страницах "ОтечественныхЗаписок" (54 год) какой-то справочный словарь, он приводит сFисок статей, поего мнению слишком длинных: Лабиринт, Лавр, Ланкло, -- и список статей,слишком кратких: Лаборатория, Лафайет, Лен, Лессинг. Красноречивоепритязание! Эпиграф ко всей умственной жизни его! Из олеографических волн"поэзии" рождалось (как мы уже видели) пышногрудая "роскошь";"фантастическое" принимало грозный экономический оборот. "Иллюминации..

Конфеты, сыплющиеся на улицы с аэростатов, -- перечисляет он (речь идет опраздниках и подарках по случаю крестин сына Людовика Наполеона), -колоссальные бонбоньерки, спускающиеся на парашютах...". А какие вещи убогатых: "кровати из розового дерева... шкапы с пружинами и выдвижнымизеркалами... штофные обои...! А там, бедный труженик...". Связь найдена,антитеза добыта: с большой обличительной силой и обилием предметовобстановки, Николай Гаврилович вскрывает всю их безнравственность. "Мудреноли, что при хорошенькой наружности швея, ослабляя мало по малу своинравственные правила... Мудрено ли, что, променяв дешевую, сто раз мытуюкисею на алансонские кружева и бессонные ночи за тусклым огарком и работойна бессонные ночи в оперном маскараде или загородной оргии, она... несясь" ит. д. (и, подумавши, он разгромил поэта Никитина, но не потому, собственно,что тот слагал стихи дурно, а за то, что он, воронежский житель, не имелровно никакого права писать о мраморах и парусах).

Немецкий педагог Кампе, сложив ручки на животе, говаривал: "Выпрястьпфунт шерсти полезнее нежели написать том стихоф". Вот и мы с такой жесолидной серьезностью досадуем на поэта, на здорового человека, которыйлучше бы ничего не делал, а занимается вырезыванием пустячков "из оченьмилой цветной бумаги". Пойми, штукарь, пойми, арабесник, что "сила искусстваесть сила общих мест" и больше ничего. Для критики "всего интереснее, какоевоззрение выразилось в произведении писателя". Волынский и Страннолюбский,оба отмечают некое странное несоответствие (одно из тех смертельныхвнутренних противоречий, которые вскрывались на всем пути нашего героя):дуализм эстетики мониста Чернышевского, -- форма и содержание, с приматомсодержания, -- причем именно форма играет роль души, а содержание роль тела:и путаница усугубляется тем, что эта "душа" составляется из механическихчастиц, так как Чернышевский полагал, что ценность произведения есть понятиене качества, а количества, и что "если бы кто-нибудь захотел в каком-нибудьжалком, забытом романе с вниманием ловить все проблески наблюдательности, онсобрал бы довольно много строк, которые по достоинству ничем не отличаются