Книга "Дар". Страница 52
пальбы), он некоторое время стоял, мигая и улыбаясь. Увы, его наружность непонравилась дамам, жадно ждавшим трибуна, -- портретов которого было недостать. Неинтересное, дескать, лицо, прическа а ля мужик, и почему-то нефрак, а жакетка с тесьмой и ужасный галстук -- "катастрофа красок" (Рыжкова,"Записки шестидесятницы"). Кроме того, он как-то не подготовился,ораторствовать ему было внове, и, стараясь скрыть ажитацию, он взялразговорный тон, который его друзьям показался слишком скромным, анедоброжелателям -- слишком развязным. Он сначала поговорил о своемпортфеле, из которого вынул тетрадь, объясняя, что его замечательнейшаячасть -- замок с зубчатым колесиком: "Вот-с, извольте видеть, оноповертывается, и портфель заперт, а если хотите запереть еще безусловнее,оно повертывается другим манером и тогда снимается и кладется в карман, а натом месте, где оно было, на пластинке, вырезаны арабески: очень, оченьмило". Затем, тонким, назидательным голосом, он принялся читать всемзнакомую добролюбовскую статью, но вдруг оборвал и (как в авторскихотклонениях в "Что делать?"), обращаясь с публикой за панибрата, сталчрезвычайно подробно объяснять, что Добролюбовым он де не руководил; приэтом не переставая играл часовой цепочкой, -- это влепилось в память всехмемуаристов и тогда же послужило темой журнальным зубоскалам; но, какподумаешь, он быть может потому часы теребил, что свободного времени у негои впрямь оставалось немного (всего четыре месяца!). Его тон, "неглиже сотвагой", как говорили в семинарии, и полное отсутствие революционныхнамеков публику покоробили; он не имел никакого успеха, между тем какПавлова чуть ли не качали. Николадзе замечает, что тотчас по высылке Павловадрузья поняли и оценили осторожность Чернышевского; сам то он -впоследствии, в своей сибирской пустыне, где только в бреду ему иногдаявлялась живая и жадная аудитория, -- пронзительно жалел о вялости, офиаско, пеняя на себя, что не ухватился за тот единственный случай (раз всгравно был обречен на гибель!) и с кафедры в зале Руадзе не сказал железной ижгучей речи, той самой речи, которую герой его романа собирался, верно,сказать, когда, по возвращении на волю, сел в пролетку и крикнул: "ВПассаж!"
А события шибко пошли той ветреной весной. Пожары! И вдруг, -- на этоморанжево-черном фоне -- видение: бегом, держась за шляпу, несетсяДостоевский: куда?
Духов день (28 мая 1862 г.), дует сильный ветер; пожар начался наЛиговке, а затем мазурики подожгли Апраксин Двор. Бежит Достоевский, мчатсяпожарные, "и на окнах аптек в разноцветных шарах вверх ногами на миготразились". А там, густой дым повалил через Фонтанку по направлению кЧернышеву переулку, откуда вскоре поднялся новый черный столб... Между темДостоевский прибежал. Прибежал к сердцу черноты, к Чернышевскому, и сталистерически его умолять приостановить всг это. Тут занятны два момента: верав адское могущество Николая Гавриловича и слухи о том, что поджоги велись потому самому плану, который был составлен еще в 1849 году петрашевцами.
Агенты, тоже не без мистического ужаса, доносили, что ночью в разгаребедствия "слышался смех из окна Чернышевского". Полиция наделяла егодьявольской изворотливостью и во всяком его действии чуяла подвох. СемьяНиколая Гавриловича уехала на лето в Павловск, и вот, через несколько днейпосле пожаров, а именно 10 июня (сумерки, комары, музыка), некто Любецкий,адъютант образцового лейб-гвардии уланского полка, лихой малый, "с фамильейкак поцелуй", при выходе "из вокзала" заметил двух дам, резвившихся какшалые, и, по сердечной простоте приняв их за молоденьких камелий, "произвелпопытку поймать обеих за талии". Бывшие при них четыре студента окружили егои угроо0я ему мщением, объявили, что одна из дам -- жена литератораЧернышевского, а другая -- ее сестра. Что же, по мнению полиции, делает муж?Он домогается отдать дело на суд общества офицеров, -- не из соображенийчести, а лишь для того, чтобы под рукой достигнуть сближения офицеров состудентами. 5 июля ему пришлось по поводу своей жалобы побывать в третьемотделении. Потапов, начальник оного, отклонил его домогательство, сказав,что, по его сведениям, улан готов извиниться. Тогда Чернышевский сухоотказался от всяких притязаний и, переменив разговор, спросил: "Скажите, -вот я третьего дня отправил семью в Саратов, и сам собираюсь туда на отдых("Современник" уже был закрыт) ; но если мне нужно будет увезти женузаграницу, на воды, -- она, видите ли страдает нервическими болями, -- могули выехать беспрепятственно?" "Разумеется, можете", -- добродушно ответилПотапов; а через два дня произошел арест.
Всему этому предшествовало вот какое событие: в Лондоне открыласьвсемирная выставка (девятнадцатый век необыкновенно любил выставлять своибогатства, пышное и безвкусное приданое, которое нынешний промотал); тудасъехались туристы и негоцианты, корреспонденты и соглядатаи; как-то нагромадном банкете, Герцен, в припадке беспечности, у всех на глазах передалсобиравшемуся в Россию Ветошникову письмо, в котором, между прочим (письмобыло, собственно, от Огарева), просил Серно-Соловьевича обратить вниманиеЧернышевского на сделанное в "Колоколе" объявление о готовности печатать"Современник" заграницей. Не успела легкая нога передатчика коснутьсярусских песков, как он был схвачен.
Чернышевский жил тогда близ Владимирской церкви (позднее астраханскиеего адреса тоже определялись близостью к тому или другому храму) в домеЕсауловой, где до него, покуда не вышел в министры, жил Муравьев, -изображенный им с таким беспомощным отвращением в "Прологе". 7 июля, у негосидели два приятеля: доктор Боков (впоследствии изгнаннику посылавшийврачебные советы) и Антонович (член "Земли и Воли", неподозревавший,несмотря на близкую с Чернышевским дружбу, что и тот к обществу причастен)
Сидели в зале, и тут же сел с видом гостя приземистый, неприятный, в черноммундире, с волчьим углом лица, полковник Ракеев, приехавший Чернышевскогоарестовать. Опять происходит любопытное, "волнующее игрока в историке"(Страннолюбский), соприкосновение исторических узоров: это был тот самыйРакеев, который, олицетворяя собой подлую торопь правительства, умчал изстолицы в посмертную ссылку гроб Пушкина. Поболтав для приличия десятьминут, он с любезной улыбкой, от которой доктор Боков "внутренне похолодел",заявил Чернышевскому, что хочет поговорить с ним наедине. "А, тогда пойдем вкабинет", -- ответил тот и сам бросился туда первый, да так стремительно,что Ракеев -- не то, что растерялся, -- слишком был опытен, -- но в своейроли гостя не счел возможным столь же прытко последовать за ним
Чернышевский же тотчас вернулся, судорожно двигая кадыком и запивая что-тохолодным чаем (проглоченные бумаги, по жуткой догадке Антоновича) и глядяповерх очков, пропустил гостя вперед. Его друзья от нечего делать (чересчурнеуютно ждалось в зале, где почти вся мебель была в саванах) отправилисьгулять ("...не может быть... я не думаю..." -- повторял Боков), а когдаворотились к дому, четвертому по Большой Московской, с тревогой увидели, чтотеперь у двери стоит -- в каком-то кротком и тем более гнусном ожидании -казенная карета. Сперва пошел проститься с Чернышевским Боков, затем -Антонович. Николай Гаврилович сидел у письменного стола, играл ножницами, аполковник сидел сбоку, заложив ногу на ногу; беседовали -- всг ради приличия-- о преимуществах Павловска перед другими дачными местностями. "Общество,главное, отличнейшее", -- покашливая, говорил полковник.
"А вы разве тоже уходите и не подождете меня?" -- обратилсяЧернышевский к апостолу. "Мне, к сожалению, пора..." -- смутясь душой,ответил тот. "Ну что ж, тогда до свидания", -- сказал Николай Гавриловичшутливым тоном, и высоко подняв руку, с размаху опустил ее в рукуАнтоновича: тип товарищеского прощания, ставший впоследствии весьмараспространенным в среде русских революционеров.
"Итак, -- восклицает Страннолюбский, в начале лучшей главы своейнесравненной монографии, -- Чернышевский взят!" Весть об аресте облетаетгород ночью. Не одна грудь наполняется гремучим негодованием, не одна рукасжимается... Но и немало было злорадных усмешек: ага, убрали буяна, убрали"дерзкого, вопиявшего невежу", как выразилась -- впрочем, придурковатая -писательница Кохановская. Далее Страннолюбский выпукло описывает сложнуюработу, которую властям пришлось проделать для того, чтобы создать улики,"которые должны были быть, но которых не было", ибо получилось курьезнейшееположение: "Юридически не за что было зацепиться, и приходилось ставитьлеса, дабы закону влезть и работать". Посему действовали "под2авнымивеличинами", с таким расчетом, чтобы все подставки осторожно убрать, лишьтолько законом огороженная пустота заполнится настоящим. Дело, затеянноепротив Чернышевского, было призраком; но это был призрак действительнойвины; и вот -- извне, искусственно, окольными путями, -- удалось найти некоерешение задачи, почти совпадавшее с решением подлинным.
У нас есть три точки: Ч, К, П. Проводится один катет, ЧК. КЧернышевскому власти подобрали отставного уланского корнета ВладиславаДмитриевича Костомарова, еще в августе прошлого года, в Москве, за тайноепечатание возмутительных изданий разжалованного в рядовые, -- человека сбезуминкой, с печоринкой, при этом стихотворца: он оставил в литературесколопендровый след, как переводчик иностранных поэтов. Проводится другойкатет, КП. Писарев в "Русском Слове" пишет об этих переводах, браня автораза "драгоценная тиара занялась на нем как фара ("из Гюго") хваля за "простуюи сердечную" передачу куплетов Бернса ("прежде всего, прежде всего да будутвсе честны... Молитесь все... чтоб человеку человек был брат прежде всего"),а по поводу того, что Костомаров доносит читателю, что Гейне умернераскаянным грешником, критик ехидно советует "грозному обличителю""полюбоваться на собственную общественную деятельность". НенормальностьКостомарова сказывалась в витиеватой графомании, в бессмысленном,лунатическом (даром, что на заказ) составлении подложных писем с нанизаннымифранцузскими фразами; наконец, в застеночной игривости: свои донесенияПутилину (сыщику) он подписывал: "Феофан Отче-нашенко" или "ВенцеславЛютый". Да и был он действительно лют в своей молчаливой мрачности, фаталени лжив, хвастлив и придавлен. Наделенный курьезными способностями, он умелписать женским почерком, -- сам объясняя это тем, что в нем "в полнолуниегащивает душа царицы Тамары". Множественность почерков в придачу к томуобстоятельству (еще одна шутка судьбы!), что его обычная рука напоминаларуку Чернышевского, значительно повышала цену этого сонного предателя. Для
