Книга "Дар". Страница 57
несмыслящий. "Меня?" -- вдруг переспросил старик, встал со стула, положилруки к вестнику на плечи и, тряся головой, зарыдал. Вечером, чувствуя себякак бы выздоравливающим после долгой болезни, но еще слабым, со сладкимтуманом во всем теле, он пил с Келлером чай, без умолку говорил, рассказывалего детям "более или менее персидские сказки -- об ослах, розах,разбойниках..." -- как запомнилось одному из слушателей. Через пять дней егоповезли в Красноярск, оттуда в Оренбург, -- и глубокой осенью, в седьмомчасу вечера, он на почтовых проезжал через Саратов; там, на постоялом дворе,у жандармского управления, в подвижном сумраке, так качался от ветрафонарик, что никак нельзя было толком рассмотреть меняющееся, молодое,старое, молодое, теплым платком обмотанное, лицо Ольги Сократовны, опрометьюприбежавшей на нечаянное свидание; и в ту же ночь неизвестно о чем думающийЧернышевский был отправлен дальше.
С большим мастерством, с живостью изложения необыкновенной (ее можнопочти принять за сострадание), Страннолюбский описывает его водворение нажительство в Астрахани. Никто не встречал его с распростертыми объятиями,никто даже не приглашал его, и очень скоро он понял, что все громадныезамыслы, бывшие в ссылке единственной его подпорой, должны теперь растаять вкакой-то глуповато-ясной и совершенно невозмутимой тишине.
К его сибирским болезням Астрахань прибавила желтую лихорадку. Он частопростужался. У него мучительно трепетало сердце. Много и неряшливо курил. Аглавное -- был чрезвычайно нервен. Странно вскакивал посреди разговора, -словно это у него осталось от того порыва в день ареста, когда он бросился вкабинет, опережая рокового Ракеева. На улице его можно было принять застаричка мастерового: сутуленький, в плохоньком летнем костюме, в мятомкартузе. "А скажите...". "А вы не думаете...". "А...": к нему лезли снелепыми разговорами случайные любопытные. Актер Сыробоярский вседопытывался "жениться ли али нет?". Было два-три последних доносика,прошипевших как мокрый фейерверк. Знакомство он водил с местными армянами,-- мелочными торговцами. Люди образованные удивлялись тому, что он как то неочень интересуется общественной жизнью. "Да чего вы хотите, -- отвечал онневесело, -- что могу я в этом понять, -- ведь я не был ни разу в заседаниигласного суда, ни разу в земском собрании...".
Гладко причесанная, с открытыми ушами, слишком для нее большими, и с"птичьим гнездом" чуть пониже макушки, -- вот она опять с нами (привезла изСаратова конфет, котят); на длинных губах та же насмешливая полуулыбка, ещерезче страдальческая линия бровей, а рукава теперь шьются так, что торчатвыше плеч. Ей уже за пятьдесят (1833--1918), но характер всг тот же,болезненно-озорной; ее истеричность при случае доходит до судорог.
В течение этих последних шести лет жизни бедный, старый, никомуненужный Николай Гаврилович с постоянством машины переводит для издателяСолдатенкова том за томом "Всеобщей истории Георга Вебера", -- при чем,движимый давней, неудержимой потребностью высказаться, постепенно пытается,промеж Вебера, дать выбраться и собственным мыслям. Перевод свой онподписывает: "Андреев", и в рецензии на первый том ("Наблюдатель", февраль1884 г.) критик замечает, что это "своего рода псевдоним, потому что на РусиАндреевых столько же, как Ивановых и Петровых"; за этим следуют колкиеупреки в тяжеловатости слога и маленький выговор: "Господину Андрееву всвоем предисловии незачем было распространяться о достоинствах и недостаткахВебера, давно знакомого русскому читателю. Уже в пятидесятых годах вышел егоучебник и одновременно три тома "Курса всеобщей истории" в переводе Е. и В
Корша... Ему бы не следовало игнорировать труды своих предшественников".
Этот Е. Корш, любитель архиря1ских терминов взамен принятых немецкимифилософами ("затреба", "срочная затычка", "мань" -- последнюю, впрочем, онсам выпустил в публику под усиленным караулом кавычек) был теперьвосьмидесятилетним старцем, сотрудником Солдатенкова, и в этом качествекорректировал "астраханского переводчика", внося исправления, приводившие вбешенство Чернышевского, который и принялся в письмах к издателю "ломать"Евгения Федоровича по старой своей системе, сначала яростно требуя, чтобыкорректура была передана другому, "лучше понимающему, что в России нетчеловека, который знал бы русский литературный язык так хорошо, как я", азатем, когда своего добился, употребляя свой знаменитый прием "двойнойзатычки": "Разве в самом деле интересуюсь я подобными пустяками? Впрочем,если Корш хочет продолжать читать корректуру, то попросите его не делатьпоправок, они действительно нелепы". С не менее мучительным наслаждением онломал и Захарьина, по доброте душен ной говорившего с Солдатенковым в томсмысле, чтоб платить Чернышевскому помесячно (200 рублей) в видурасточительности Ольги Сократовны. "Вы были одурачены наглостью человека,которого ум расстроен пьянством", -- писал Чернышевский, и, пуская в ходвесь аппарат своей поржавелой, скрипучей, но всг такой же извилистой логики,сначала мотивировал свою досаду тем, что его считают вором, желавшимнаживать капитал, а затем объяснял, что гнев его был собственно напоказ,ради Ольги Сократовны: "Благодаря тому, что она узнала о своем мотовстве измоего письма к Вам, и я не уступил ей, когда она просила меня смягчитьвыражения, конвульсий не было". Тут то (в конце 88 года) и подоспела ещеодна небольшая рецензия -- уже на десятый том Вебера. Страшное состояние егодуши, уязвленное самолюбие, старческую взбалмошность и последние,безнадежные попытки перекричать тишину (что гораздо труднее, чем дажепопытка Лира перекричать бурю), всг это надобно помнить, когда читаешьсквозь его очки рецензию на внутренней стороне бледно-земляничной обложки"Вестника Европы": "...К сожалению, из предисловия оказывается, что русскийпереводчик только в первых шести томах оставался верным своим простымобязанностям переводчика, но уже с шестого тома он сам возложил на себяновую обязанность... ..."очищать" Вебера. Едва ли можно быть признательнымему за подобный перевод с "переодеванием" автора, и при том стольавторитетного, как Вебер".
"Казалось бы, -- замечает тут Страннолюбский (несколько путаяметафоры), -- что этим небрежным пинком судьба достойно завершила цепьвозмездий, которую она ковала ему". Но это не так. Нам остается на рассмотреще одна самая страшная, и самая совершенная, и самая последняя казнь.
Из всех безумцев, рвавших в клочья жизнь Чернышевского, худшим был егосын; конечно -- не младший, Михаил, который жизнь прожил смирную, с любовьюзанимаясь тарифными вопросами (служил по железно-дорожному делу): он товывелся из положительной отцовской цифры и сыном был добрым, -- ибо в товремя, как его блудный брат (получается нравоучительная картинка) выпускал(1896--98 г. г.) свои "Рассказы-фантазии" и сборник никчемных стихов, оннабожно начинал свое монументальное издание произведений НиколаяГавриловича, которое почти довел до конца, когда в 1924 году, окруженныйвсеобщим уважением, умер -- лет через десять после того, как Александрскоропостижно скончался в грешном Риме, в комнатке с каменным полом,объясняясь в нечеловеческой любви к итальянскому искусству и крича в пылудикого вдохновения, что, еслибы люди его послушали, жизнь пошла бы иначе,иначе! Сотворенный словно из всего того, чего отец не выносил, Саша, едвавыйдя из отрочества, пристрастился ко всему диковинному, сказочному,непонятному современникам, -- зачитывался Гофманом и Эдгаром По, увлекалсячистой математикой, а немного позже -- один из первых в России -- оценилфранцузских "проклятых поэтов". Отец, прозябая в Сибири, не мог следить заразвитием сына (воспитывавшегося у Пыпиных), а то, что узнавал, толковалпо-своему, тем более, что от него скрывали душевную болезнь Саши. Понемногу,однако, чистота этой математики стала Чернышевского раздражать, -- и можнолегко себе представить с какими чувствами юноша читал длинные отцовскиеписьма, начинающиеся с подчеркнуто-добродушной шутки, а затем (как разговорытого чеховского героя, который приступал так хорошо, -- старый студент, мол,неисправимый идеалист...) завершавшиеся яростной руганью; его бесила этаматематическая страсть не только как проявление неполезного: измываясь надвсякой новизной, отставший от жизни Чернышевский отводил душу на всехноваторах, чудаках и неудачниках мира.
Добрейший Пыпин, в январе 75 года, посылает ему в Вилюйск прикрашенныйобраз сына-студента, сообщая ему и то, что может быть приятно создателюРахметова (Саша, дескать, заказал металлический шар в полпуда длягимнастики), и то, что должно быть лестно всякому отцу: со сдержаннойнежностью Пыпин вспоминая свою молодую дружбу с Николаем Гавриловичем(которому был многим обязан), рассказывает о том, что Саша так же неловок,угловат, как отец, так же смеется громогласно с дискантовыми тонами... Вдругосенью 77 года Саша поступает в Невский пехотный полк, но не доехав додействующей армии заболевает тифом (в его постоянных несчастьях своеобразносказывается наследие отца, у которого всг ломалось, всг выпадало из рук). Повозвращении в Петербург он поселился один, давал уроки, печатал статьи потеории вероятности. С 82 года его душевный недуг обострился, и неоднократноприходилось его помещать в лечебницу. Он боялся пространства или, точнее,боялся соскользнуть в другое измерение, -- и, чтоб не погибнуть, всгдержался за верную, прочную, в эвклидовых складках, юбку Пелагеи НиколаевныФан-дер-Флит (рожденной Пыпиной).
От Чернышевского, переехавшего в Астрахань, продолжали это скрывать. Скаким то истязательским упорством, с чопорной черствостью, подстатьпреуспевшему буржуа диккенсова или бальзакова производства, он в письмахназывает сына "нелепой чудачиной", "нищенствующим чудаком", и упрекает его вжелании "оставаться нищим". Наконец Пыпин не выдержал в с некоторойгорячностью объяснил двоюродному брату, что, если Саша и не стал"расчетливым и холодным дельцом", он зато "нажил чистую, честную душу".
И вот Саша приехал в Астрахань. Николай Гаврилович увидел эти лучистыеглаза на выкате, услышал эту странную, уклончивую речь... Поступив на службук керосинщику Нобелю и получив доверенность на сопровождение по Волге грузана барже, Саша по пути, в знойный, нефтяной, сатанинский полдень, сбил сголовы бухгалтера фуражку, бросил в радужную воду ключи и уехал домой вАстрахань. Тем же летом появились в "Вестнике Европы" четыре егостихотворения; таланта проблеск в них есть: "Если жизнь покажется горькой(кстати обратим внимание на мнимо-добавочный слог, "жизень", -- чточрезвычайно характерно для неуравновешенных русских поэтов из горемык: какбы знак того, что в жизни у них как раз и недостает того, что могло бы
