Школьная библиотека

зубчатые стены, и шлемы в профиль. Обращаюсь ко всем родителями наставникам: никогда не говорите ребенку "Поторопись!".

Последний этап моего путешествия наступал, когда, вымытый,вытертый, я доплывал наконец до островка постели. С веранды,где шла без меня обольстительная жизнь, мать поднималасьпроститься со мной. Стоя коленями на подушке, в которой черезполминуты предстояло потонуть моей звенящей от сонливостиголове, я без мысли говорил английскую молитву для детей,предлагавшую -- в хореических стихах с парными мужскими рифмами-- кроткому Иисусу благословить малого дитятю. В соединении справославной иконкой в головах, на которой виднелся смуглыйсвятой в прорези темной фольги, все это составляло довольнопоэтическую смесь. Горела одна свеча, и передо мной, надиконкой, на зыбкой стене колыхалась тень камышовой ширмы, и тотуманился, то летел ко мне акварельный вид -- сказочный лес,через стройную глушь которого вилась таинственная тропинка;мальчик в сказке перенесся на такую нарисованную тропинку прямос кровати и углубился в глушь на деревянном коньке; и, дробямолитву, присаживаясь на собственные икры, млея в припудренной,преддремной, блаженной своей мгле, я соображал, как перелезу сподушки в картину, в зачарованный лес -- куда, кстати, в своевремя я и попал

4

Несоразмерно длинная череда английских бонн игувернанток--одни бессильно ломая руки, другие загадочноулыбаясь -- встречает меня при моем переходе через реку лет,словно я бодлеровский дон Жуан, весь в черном. Был я трудный,своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок(балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что ихожидает!). Могу себе представить, как этим беднымвоспитательницам иногда бывало скучно со мной, какие длинныеписьма писали они в тишине своих скучных комнат. Я теперь читаюкурс по европейской литературе в американском университететремстам студентам.

Мисс Рэчель, простую толстуху в переднике, помню только поанглийским бисквитам (в голубой бумагой оклеенной жестянойкоробке, со вкусными, миндальными, наверху, апресно-сухаристыми--внизу), которыми она нас -- трехлетнего идвухлетнего -- кормила перед сном (а вот, кстати, слово "корм","кормить" вызывает у меня во рту ощущение какой-то теплойсладкой кашицы -- должно быть совсем древнее, русскоеняньковское воспоминание). Я уже упоминал о довольнострогонькой мисс Клэйтон, Виктории Артуровне: бывало,разваливаюсь или горблюсь, а она тык меня костяшками руки впоясницу, или еще сама противно расправит и выгнет стан,показывая, значит, как надобно держаться. Была томная,черноволосая красавица с синими морскими глазами, мисс Норкот,однажды, потерявшая на пляже в Ницце белую лайковую перчатку,которую я долго искал среди всякой пестрой гальки, да ракушек,да совершенно округленных и облагороженных морем бутылочныхосколков; она оказалась лесбиянкой, и с ней расстались вАббации, Была небольшая, кислая, малокровная и близорукая миссХант, чье недолгое у нас пребывание в Висбадене окончилось вдень, когда мы, пятилетний и четырехлетний, бежали из-под еенадзора и каким-то образом проникли в толпе туристов напароход, который унес нас довольно далеко по Рейну, покуда насне перехватили на одной из пристаней. Потом была опять ВикторияАртуровна. Помню еще ужасную старуху, которая читала мне вслухповесть Марии Корелли "Могучий Атом" о том, что случилось схорошим мальчиком, из которого нехорошие родители хотелисделать безбожника. Были и другие. Их череда заходит за угол ипропадает, и воспитание мое переходит во французские и русскиеруки. Немногие часы, оставшиеся на английскую стихию,посвящались урокам с мистером Бэрнес и мистером Куммингс,которые не жили у нас, а приходили на дом в Петербурге, где унас был на Морской (• 47) трехэтажный, розового гранита,особняк с цветистой полеской мозаики над верхними окнами. Послереволюции в него вселилось какое-то датское агентство, асуществует ли он теперь -- не знаю. Я там родился--в последней(если считать по направлению к площади, против нумерноготечения) комнате, на втором этаже -- там, где был тайничок сматеринскими драгоценностями: швейцар Устин лично повел к немувосставший народ через все комнаты в ноябре 1917 года

5

Бэрнес был крупного сложения, светлоглазый шотландец спрямыми желтыми волосами и с лицом цвета сырой ветчины. Поутрам он преподавал в какой-то школе, а на остальное времянабирал больше частных уроков, чем день мог вместить. Припереезде с одного конца города в другой, он всецело зависел отнесчастных, шлепающих рысцой ванек, и хорошо если попадал напервый урок с опозданием в четверть часа, а на второй опаздывалвдвое; к четырехчасовому он добирался уже около половинышестого. Все это отягощало ожидание; уроки его были прескучные,и я всегда надеялся, что хоть на этот раз сверхчеловеческоеупорство запоздалого ездока не одолеет серой стены бурана,сгущающейся перед ним. Это было всего лишь свойственноевосьмилетнему возрасту чувство, возобновление которого едва липредвидишь в зрелые лета; однако мне пришлось испытать нечтоочень похожее спустя четверть века, когда в чужом, ненавистномБерлине, будучи сам вынужден преподавать английский язык, ябывало сидел у себя и ждал одного особенно упрямого ибездарного ученика, который с каменной неизбежностью наконецпоявлялся (и необыкновенно аккуратно складывал пальто надобротной подкладке, этаким пакетом на стуле), несмотря на всебаррикады, которые я мысленно строил поперек его длинного итрудного пути,

Самая темнота зимних сумерек, заволакивающих улицу,казалась мне побочным продуктом тех условий, которые делалмистер Бэрнес, чтобы добраться до нас. Приходил камердинер,звучно включал электричество, неслышно опускал пышно-синиешторы, с перестуком колец затягивал цветные гардины и уходил

Крупное тиканье степенных стенных часов с медным маятником внашей классной постепенно приобретало томительную интонацию

Короткие штаны жали в паху, а черные рубчатые чулки шерстилипод коленками, и к этому примешивался скромный позыв, который яленился удовлетворить. Мне было -- как выражалась няня сестер,следовавшая их англичанке в технических вопросах--необходимо"набаван" (number оnе, в отличие от более основательного"набату", number two -- да не посетует чопорный русскийчитатель на изобилие гигиенических подробностей в этой главе:без них нет детства). Нудно проходил целый час--Бэрнеса все небыло. Брат уходил в комнату Mademoiselle, и она ему там читалауже знакомого мне "Генерала Дуракина". Покинув верхний,"детский", этаж, я лениво обнимал ласковую балюстраду и вмутном трансе, полуразинув рот, соскальзывал вдоль понакалявшимся перилам лестницы на второй этаж, где находилисьапартаменты родителей (интересно, клюнет ли тут с гнилым мозгомфрейдист). Обычно они в это время отсутствовали -- мать многовыезжала, отец был в редакции или на заседании,-- и всумеречном оцепенении его кабинета молодые мои чувстваподвергались -- не знаю как выразиться -- телеологическому, чтоли, "целеобусловленному" воздействию, как 3дто собравшиеся вполутьме знакомые предметы сознательно и дальновидно стремилисьсоздать этот определенный образ, который у меня теперьзапечатлен в мозгу; эту тихую работу вещей надо мной я часточувствовал в минуты пустых, неопределенных досугов. Часы настоле смотрели на меня всеми своими фосфорическими глазками

Там и сям, бликом на бронзе, бельмом на черном дереве, блескомна стекле фотографий, глянцем на полотне картин, отражался впотемках случайный луч, проникавший с улицы, где уже горелилунные глобусы газа. Тени, точно тени самой метели, ходили попотолку. Нервы заставлял "полыхнуть" сухой стук о мраморстолика -- от падения лепестка пожилой хризантемы.

У будуара матери был навесный выступ, так называемыйфонарь, откуда была видна Морская до самой Мариинской площади

Прижимая губы к тонкой узорчатой занавеске, я постепеннолакомился сквозь тюль холодом стекла. Всего через однодесятилетие, в начальные дни революции, я из этого фонарянаблюдал уличную перестрелку и впервые видел убитого человека:его несли, и свешивалась нога, и с этой ноги норовил кто-то изживых стащить сапог, а его грубо отгоняли; но сейчас нечегобыло наблюдать, кроме приглушенной улицы, лилово-темной,несмотря на линию ярких лун, висящих над нею; вокруг ближней изних снежинки проплывали, едва вращаясь каким-то изящным, почтинарочито замедленным движением, показывая, как это делается икак это все просто. Из другого фонарного окна я заглядывался на