Книга "Другие берега". Страница 26
минуту, чтобы посетить псарню, где кормил и улещивал сторожевыхдогов. Их спускали с цепи при наступлении ночи, и емуприходилось встречаться с ними под покровом темноты, когда онпробирался из дома в жасминовую и спирейную заросль, гдеего земляк, камердинер моего отца, припрятывал для него"дорожный" велосипед "Дукс" со всеми аксессуарами,-- карбидомдля фонаря, звонками двух сортов, добавочным тормозом, насосом,треугольным кожаным футляром с инструментами и даже зажимчикамидля призрачно-белых Максовых панталон. Обочинами проселочныхдорог и горбатыми от поперечных корней лесными тропами отважныйи пылкий Макс катил к далекому месту свидания -- охотничьемупавильону -- по славной традиции светских измен. Его встречалина обратном пути студеные туманы трезвого утра и четверказабывчивых псов, а уже около восьми мучительно начинался новыйвоспитательский день. Полагаю, что Макс не без некоторогооблегчения покинул место своих еженощных подвигов, чтобысопутствовать нам в нашей второй поездке в Биарриц. Там он взялдвухдневный отпуск, чтобы совершить покаянное путешествие всвященный Лурд, куда .поехал впрочем в обществе смазливой ибойкой молодой ирландки, состоявшей в гувернантках при моеймаленькой пляжной подруге Колетт. Он перешел от нас на службу водну из петербургских больниц, а позднее был, по слухам,известным врачом в Польше.
На смену католику явился лютеранин, притом еврейскогопроисхождения. Назову его Ленским. Он с нами ездил в Германию в1910-ом году, после чего я поступил в Тенишевское Училище, абрат--в Первую Гимназию, и Ленский оставался помогать нам суроками до 1913-го года. Он родился в бедной семье и охотновспоминал, как между окончанием гимназии на юге и поступлениемв Петербургский Университет зарабатывал на жизнь тем, чтоукрашал морскими видами плоские, отшлифованные волнами,булыжники и продавал их как пресс-папье. Приехал он к нам сбольшим портретом петербургского педагога Гуревича, которого онвесьма искусно, по волоску, нарисовал карандашом, но которыйпочему-то отказался портрет приобрести, и портрет остался у насвисеть где-то в коридоре. "Я, конечно, импрессионист",-небрежно замечал Ленский, рассказывая это.
Меня, как начинающего художника, Ленский сразу поразилконтрастом между довольно в общем стройным передом фигуры итолстоватой изнанкой. У него было розовое овальное лицо,миниатюрная рыжеватая бородка, точеный нос, ущемленный голымпенсне, светлые и тоже какие-то голые глаза, тонкие малиновыегубы и бледно-голубая бритая голова со стыдливо пухлымискладками кожи на затылке. Он не сразу привык ко мне, и согорчением я вспоминаю, как, вырвав у меня из рук"отвратительную карикатуру", он шагал, удаляясь, через комнатывырского дома по направлению к веранде (являя мне именно токарпообразное очертание бокастого тела, которое я только чтотак верно нарисовал) и, бросив мою картинку на стол перед моейматерью, восклицал: "Вот последнее произведение вашегодегенеративного сына!"
Внедрение новых наставников всегда сопровождалось у насскандалами, но в данном случае мы с братом очень скоросмирились, открыв три основных свойства в Ленском: он былпревосходный учитель; он был лишен ч2ства юмора; и в тонкоеотличие от всех своих предшественников, он нуждался в особойнашей защите. В 1910-м году мы как-то с ним шли по аллее вКиссингене, а впереди шли два раввина, жарко разговаривая нажаргоне,-- и вдруг Ленский, с какой-то судорожной и жесткойторжественностью, озадачившей нас, проговорил: "Вслушайтесь,дети, они произносят имя вашего отца!" У нас в доме Ленскийчувствовал себя в "нравственной безопасности" (как онвыражался), только пока один из наших родителей присутствовалза обеденным столом. Но когда они были в отъезде, это чувствобезопасности могло быть мгновенно нарушено какой-нибудьвыходкой со стороны любой из наших родственниц или случайногогостя. Для теток моих выступления отца против погромов и другихмерзостей российской и мировой жизни были прихотью русскогодворянина, забывшего своего царя, и я не раз подслушивал ихречи насчет происхождения Ленского, происков кагала ипопустительства моей матери и, бывало, я грубил им за это, и,потрясенный собственной грубостью, рыдал в клозете. Отраднаячистота моих чувств, если отчасти и была внушена слепымобожанием, с которым я относился к родителям, затоподтверждается тем, что Ленского я совершенно не любил. Былонечто крайне раздражительное в его горловом голосе, педантичнойправильности слога, изысканной аккуратности, манере постоянноподравнивать свои мягкие ногти какой-то особой машиночкой. Онжаловался моей матери, что мы с братом--иностранцы, барчуки,снобы, и патологически равнодушны к Гончарову, Григоровичу,Мамину-Сибиряку, которыми нормальные мальчики будто бызачитываются. Добившись разрешения навязать нашему детскомубыту более демократический строй, он в Берлине меня с братомперевел из Адлона в мрачный, буржуазный пансион Модерн наунылой При-ватштрассе (притоке Потсдамской улицы), а изящные,устланные бобриком, лаково-зеркальные, полные воспоминанийдетства, страстно-любимые мной Норд-Экспресс и Ориент-Экспрессбыли заменены гнусно-грязными полами и сигарной вонью укачливыхи громких шнельцугов или вялым уютом русских казенных вагонов,с какими-то половыми вместо кондукторов. В заграничных городах,как впрочем и в Петербурге, он замирал перед утилитарнымивитринами, нисколько не занимавшими нас. Собираясь жениться ине имея ничего, кроме жалованья, он с неимоверно тщательнымрасчетом старался перебороть против него настроенную судьбу,когда планировал свой будущий обиход. Время от временинеобдуманные порывы нарушали его бюджет. В этом педанте жил имечтатель, и авантюрист, и антрепренер, и старомодный наивныйидеалист. Заметив на Фридрихштрассе какую-то потаскуху,пожирающую глазами шляпу с пунцовым плерезом в окне модногомагазина, он эту шляпу тут же ей купил -- и долго не моготделаться от потрясенной немки. В собственных приобретениях ондействовал более осмотрительно. Сергей и я терпеливовыслушивали его подробные мечтания, когда он, бывало,расписывал каждый уголок в комфортабельной, хоть и скромной,квартире, которую он меблировал в уме для жены и себя. Однаждыего блуждающая мечта сосредоточилась на дорогой люстре вмагазине Александра на Невском, торговавшем безвкуснейшимипредметами буржуазной роскоши. Не желая, чтобы приказчикдогадался, какой именно товар он обхаживает, Ленский сказалнам, что возьмет нас посмотреть на люстру только, если мыобещаем воздержаться от восклицаний восторга и слишкомкрасноречивых взглядов. Со всевозможными предосторожностями инарочито восхищаясь какой-то посторонней этажеркой, он подвелнас под ужасающего бронзового осьминога с гранатовыми глазами итолько тогда мурлычащим вздохом дал нам понять, что это и естьоблюбованная им вещь, С такими же предосторожностями, понижаяголос, дабы не разбудить враждебного рока, он сказал, чтопознакомит нас в Берлине, куда выписал ее, со своей невестой.
Мы увидели небольшую, изящную барышню в черном, с глазамигазели под черной вуалькой, с букетом фиалок, пришпиленным кгруди. Это было, помнится, перед аптекой на углу Потсдамер иПриватштрассе, и тихим голосом Ленский просил не сообщать нашимродителям о присутствии Мирры Григорьевны в Берлине, ичеловечек на механической рекламе в витрине без конца повторялу себя на картонной щеке по розовой дорожке, расчищенной отнарисованного мыла, движение бритья, и с грохотом проносилисьтрамваи, и уже шел снег
3
Мы теперь подходим вплотную к теме этой главы. Зимой1911-го или 12-го года Ленскому взбрела в голову дикаяфантазия: нанять (у нуждающегося приятеля, Бориса Наумовича)волшебный фонарь ("с длиннофокусным конденсатором", повторяет,как попугай, Мнемозина) и раза два в месяц по воскресеньямустраивать у нас на Морской сеансы общеобразовательногохарактера, обильно уснащенные чтением отборных текстов, передгруппой мальчиков и девочек. Он считал, что демонстрация этихкартин не только будет иметь воспитательное значение для всейгруппы, но в частности научит брата и меня лучше уживаться сдругими детьми. Преследуя эту страшную и невоплотимую мечту, онсобрал вокруг нас (двух замерших зайчиков -- тут я братубыл брат) рекрутов разных разрядов: наших кузенов и кузин;малоинтересных сверстников, с которыми мы встречались надетских балах и светских елках; школьных наших товарищей; детейнаших слуг. Обслуживал аппарат таинственный Борис Наумович,очень грустный на вид человек, которого Ленский звучно звал"коллега". Никогда не забуду первого "сеанса". Послушник,сбежав из горного монастыря, бродит в рясе по кавказским скалами осыпям. Как это обычно бывает у Лермонтова, в поэме
