Школьная библиотека

гулять по тропинкам, огороженным затейливыми буковыми перилами

Шестнадцать лет спустя, снова посетив этот же курорт, он узналглиняных бородатых карл между клумб, обведенных цветнымгравием, перед выросшей, похорошевшей гостиницей, и темный,сырой лес на холму, разноцветные мазки масляной краски (каждыйцвет означал направление определенной прогулки), которыми былснабжен буковый ствол или скала на перекрестке, дабы незаплутал медлительный путник. Те же пресс-папье сизумрудно-синими, перламутром оживленными видами под выпуклымстеклом продавались в лавках близ источника, и как будто тот жеоркестр на помосте в саду играл попурри из опер, и кленыбросали живую тень на столики, за которыми люди пили кофе и еликлинообразные ломти яблочного торта со сбитыми сливками.....

куклами, а легкий, нарядный мальчик, Бог весть зачем пришедшийсюда, в странной, напряженной тишине легко переходит от столикак столику, один движется среди этих оцепеневших людей...

Стилизованности воспоминания писатель Лужин сам незаметил. Не заметил он и того, что придал сыну черты скорее"музыкального", нежели шахматного вундеркинда,-- что-тоболезненное, что-то ангельское,-- и глаза, подернутые страннойповолокой, и вьющиеся волосы, и прозрачную белизну лица. Нотеперь было некоторое затруднение: этот очищенный от всякойпримеси, доведенный до предельной нежности, образ его сынанадобно было окружить известным бытом.....

подстриженными ногтями.

"Я жалею, что не знала вашего отца,-- сказала онапогодя.-- Он, должно быть, был очень добрым, очень серьезным,очень любил вас". Лужин промолчал.

"Расскажите мне еще что-нибудь,-- как вы тут жили? Неужеливы были когда-нибудь маленьким, бегали, возились?"

Он опять положил обе руки на трость,-- и, по выражению еголица, по сонному опусканию тяжелых век, по чуть раскрывшемусярту, словно он собирался зевнуть, она заключила, что ему сталоскучно, что вспоминать надоело. Да и вспоминал-то онравнодушно,-- ей было странно, что вот, он месяц тому назадпотерял отца и сейчас без слез может смотреть на дом, где он вдетстве жил с ним вместе.....

народного просвещения, что бы он ни говорил, как бы он себя нивел. И он приехал, и поселился в ее памяти, как человекчрезвычайно забавный, пришедший из другого, нелепого мира. Онбыл хромой, но очень живой и вертлявый, c быстрыми, прыгающимиглазами. Девицы столпились в притихшей зале, и он ходил передними взад и вперед, проворно хромая и с обезьяньей ловкостьюповорачиваясь. И, хромая мимо них, ловко таща ногу на двойномкаблуке, правой рукой разрезая воздух на правильные ломти илиразглаживая его, как сукно, он пространно и быстро говорил олекциях по социологии, которые он будет читать, о скоромслиянии с мужской школой,-- и неудержимо, до боли в скулах, досудорог в горле, хотелось смеяться.....

фигуры и черно-белая доска, и он эту внешнюю жизнь принимал,как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное. Точно также и в одежде своей, в образе обиходного бытия, он следовалпобуждениям, очень смутным, ни над чем не задумываясь, редкоменяя белье, машинально заводя на ночь часы, бреясь тем железвием, пока оно не переставало брать волос, питаясь случайнои просто,-- и по какой-то печальной инерции заказывая к обедувсе ту же минеральную воду, которая слегка била в нос, вызываящекотку в углах глаз, словно слезы об исчезнувшем Валентинове

Он замечал только изредка, что существует,-- когда одышка,месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртомостановиться на лестнице, или когда болели зубы, или когда впоздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечныйкоробок, не вызывала в нем дребезжания спичек, и папироса,словно кем-то другим незаметно сунутая ему в рот, сразувырастала, утверждалась, плотная, бездушная, косная, и всяжизнь сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть,сколько папирос было уже бессознательно выкурено.....

звонок. В одном из оконец криво выскочил номер. Ему сталобеспокойно и смутно, точно он заблудился в дурном сне,-- и онбыстро пошел назад, повторяя вполголоса: "Странные шутки,странные шутки". Вышел он неожиданно в сад, и там двое сиделина скамейке и с любопытством смотрели на него. Вдруг он услышалсверху смех, поднял лицо. Она стояла на балкончике своейкомнаты и смеялась, положив локти на перила, ладони прижав кщекам и укоризненно-лукаво кивая. Она видела его большое лицо,шляпу набекрень и ждала, что он будет теперь делать.....

в холл. Лужин и ее мать, которых она только что познакомила,сидели в плетеных креслах под пальмой, и Лужин, насупившись,рассматривал свою неприличную соломенную шляпу, которую ондержал на коленях, и в эту минуту ей было одинаково страшноподумать о том, какими словами о ней говорил Лужин (если,вообще, говорил), как и о том, какое впечатление сам Лужинпроизвел на ее мать. Накануне, как только мать приехала и сталапенять на то, что окно на север, и не горит лампочка на ночномстолике, она рассказала, стараясь держать слова на том жеуровне, как и все предыдущие, что очень подружилась сознаменитым шахматистом Лужиным.....

испещренным солнцем тропинкам, где, там и сям, в приятной тени,некий заботливый гений расставил скамейки,-- незабвенныепрогулки, во время которых каждый шаг Лужина казался ейоскорблением. Несмотря на полноту и одышку, он вдруг развивалнеобычайную скорость, его спутницы отставали, мать, поджимаягубы, смотрела на дочь и свистящим шепотом клялась, что, еслиэтот рекордный бег будет продолжаться, она тотчас же,-понимаешь, тотчас же,-- вернется домой. "Лужин,-- звала дочь,-а, Лужин? Передохните, вы устанете". (И то, что дочь звала егопо фамилии, тоже было неприятно,-- но на ее замечание таотвечала со смехом: "Так делали тургеневские девушки.....

фарфоровый лось или темноокая икона,-- и опять весело рябило вглазах, и полярная шкура, о которую он споткнулся, отчегозавернулся край, оказалась на красной подкладке с фестонами

Больше десяти лет он не был в русском доме и, попав теперь вдом, где, как на выставке, бойко подавалась цветистая Россия,он ощутил детскую радость, желание захлопать в ладоши,-никогда в жизни ему не было так легко и уютно. "От Пасхиосталось",-- убежденно сказал он, указав пятым пальцем набольшое деревянное яйцо в золотых разводах (томбольный выигрышна благотворительном балу).....

треугольника, и в решительную минуту должны были сойтись навершине.

Ночи были какие-то ухабистые. Никак нельзя было себязаставить не думать о шахматах, хотя клонило ко сну, а потомсон никак не мог войти к нему в мозг, искал лазейки, но укаждого входа стоял шахматный часовой, и это было ужасномучительное чувство,-- что вот, сон тут как тут, но по тусторону мозга: Лужин, томно рассеянный по комнате, спит, аЛужин, представляющий собой шахматную доску, бодрствует и неможет слиться со счастливым двойником. Но что было еще хуже,-он после каждого турнирного сеанса все с большим и большимтрудом вылезал из мира шахматных представлений, так что и днемнамечалось неприятное раздвоение.....