Школьная библиотека

-- Какая жалость, -- сказал профессор Энтвисл, -- что мы никак несоблазним вас перебраться в Голдвин. Там у нас и Шварц, и старый Крейтс, -они из числа величайших ваших почитателей. И озеро у нас настоящее. И чеготолько нет. Имеется даже свой профессор Пнин.

-- Я знаю, знаю, -- сказал Клементс, -- но все эти предложения, которыея получаю, слишком уж запоздали. Я собираюсь скоро уйти на покой, а до тогопредпочел бы остаться хотя и в затхлой, но привычной дыре. А как вампонравился, -- он понизил голос, -- мосье Блорендж?

-- Неплохой малый, по-моему. Правда, должен признаться, временами оннапоминал мне того, вероятно, легендарного заведующего французскимотделением, который считал Шатобриана знаменитым шеф-поваром.

-- Поосторожней, -- сказал Клементс. -- Этот анекдот впервые рассказалио Блорендже. И в нем что ни слово, то правда

4

Назавтра героический Пнин отправился в город, помахивая тростью наевропейский манер (вверх-вниз, вверх-вниз) и присматриваясь к различнымпредметам, -- он силился, в философском усердии, представить, какими увидитих после ожидающего его испытания, -- дабы потом, припомнив своипредставления, воспринять их сквозь призму ожидания. Двумя часами позже онтащился назад, припадая на трость и ни на что не глядя. Теплый поток болипонемногу смывал лед и одеревенение анестезии в оттаивающем, ещеполумертвом, гнусно искалеченном рту. Несколько дней затем он пребывал втрауре по интимной части своего естества. Он с изумлением обнаружил, каксильно был привязан к своим зубам. Его язык, толстый и гладкий тюлень,привыкший так весело плюхаться и скользить между знакомых скал, проверяяочертания своего потрепанного, но по-прежнему надежно укрепленного царства,бухаться из пещеры в бухту, взбираться на тот выступ, копаться в этойвыемке, отыскивать пучок сладкой морской травы всегда в одной и той жерасселине, ныне не находил ни единой вехи, существовала лишь большая темнаярана, terra incognita1 десен, исследовать которую мешали страх и отвращение

И когда ему, наконец, установили протезы, получилось что-то вроде черепаневезучего ископаемого, оснащенного осклабленными челюстями совершенночужого ему существа.

Лекций у него в это время по плану не было, и экзаменов он тоже непосещал, их принимал за него Миллер. Прошло десять дней, и неожиданно новаяигрушка начала доставлять ему радость. Это было откровение, восход солнца,крепкий прикус деловитой, алебастрово-белой, человечной Америки. Ночами ондержал свое сокровище в особом стакане с особой жидкостью, там оно улыбалосьсамо себе, розовое и жемчужное, совершенное, словно некий прелестныйпредставитель глубоководной флоры. Большая работа, посвященная старойРоссии, дивная греза, смесь фольклора, поэзии, социальной истории и petitehistoire2, которую он так любовно обдумывал последние десять, примерно, лет,теперь, когда головные боли ушли, а новый амфитеатр из полупрозрачногопластика как бы таил в себе возможности и сцены и исполнения, наконец-токазалась осуществимой. При начале весеннего семестра его класс не мог незаметить перемен: Пнин сидел, кокетливо постукивая резиновым кончикомкарандаша по своим ровным, слишком ровным резцам и клыкам, пока кто-нибудьиз студентов переводил предложение из "Начального курса русского языка"старого и румяного профессора Оливера Брэдстрита Манна (на самом деле, отначала и до конца написанного двумя тщедушными поденщиками -- Джоном иОльгой Кроткими, ныне уже покойными), что-нибудь вроде "The boy is playingwith his nurse and his uncle"3. А однажды вечером он подстерег ЛоренсаКлементса, торопившегося тайком проскочить к себе в кабинет и, издаваябессвязные триумфальные клики, принялся демонстрировать красоту своегоприобретения, легкость, с которой оно вынимается и вставляется, а такжеубеждать удивленного, но отнюдь не враждебного Лоренса завтра же утромпервым делом пойти и вырвать все зубы.

-- Вы станете исправившимся человеком, совсем как я, -- восклицал Пнин.

К чести Лоренса и Джоан нужно сказать, что они довольно быстро оценилиуникальные достоинства Пнина, хоть он и походил более на домового, чем нажильца. Он учинил нечто непоправимое со своим новым нагревателем и мрачнозаявил, что это пустяки, все равно скоро весна. Он обладал неприятнымобыкновением усердно чистить щеткой одежду, стоя на лестничной площадке, щетка клацала по пуговицам, -- и так по пяти минут каждый Божий день. Онстрастно влюбился в стиральную машину Джоан. И несмотря на запрещение к нейподходить, его снова и снова ловили на нарушенье запрета. Позабыв оприличиях и осторожности, он скармливал ей все, что попадалось под руку:свой носовой платок, кухонные полотенца, груды трусов и рубашек,контрабандой притаскиваемых им из своей комнаты, -- все это единственно радисчастья следить сквозь иллюминатор за тем, что походило на бесконечнуючехарду заболевших вертячкой дельфинов. Как-то в воскресенье, обнаружив, чтоон дома один, он не устоял и из чисто научной любознательности скормилмогучей машине чету заляпанных глиной и зеленью парусиновых туфель нарезиновой подошве; туфли утупали с пугающим аритмическим звуком, точноармия, переходящая мост, и вернулись назад без подошв, и Джоан вышла израсположенной за буфетной маленькой гостиной и печально сказала: "Тимофей,опять?". Но она прощала его и любила сидеть с ним за кухонным столом, обагрызли орехи или пили чай. Дездемона, старая цветная служанка, котораяприходила по пятницам убирать в доме, и с которой, было время, сам Господьежедневно обменивался сплетнями ("Дездемона, -- говорил мне Господь, -- этотмужчина, Джордж, он нехороший"), углядела как-то Пнина, когда он в однихтолько шортах, солнечных очках и сверкающем на широкой груди православномкресте нежился в неземном сиреневом свете солнечной лампы, и уверяла с техпор, что он -- святой. Лоренс, поднявшись однажды к себе в кабинет,потаенное и священное логово, хитро устроенное на чердаке, разъярился,обнаружив мягкий свет включенных ламп и толстошеего Пнина, укоренившегося натощих ножках в углу и безмятежно перелистывающего книгу: "Извините меня, ялишь попастись", -- сообщил, глянув через приподнятое плечо, кроткий пролаза(чей английский язык обогащался с удивительной быстротой); но как бы там нибыло, а вечером того же дня случайная ссылка на малоизвестного автора,мимолетная аллюзия, молчаливо опознанная на заднем плане мысли, -- дерзкийпарус, мелькнувший на горизонте, -- неосознанно привели двух мужчин к тихомудуховному согласию; в сущности, оба они чувствовали себя по-настоящемунепринужденно лишь в теплом мире подлинной учености. Люди -- как числа, естьсреди них простые, есть иррациональные, -- и Клементс, и Пнин принадлежалико второму разряду. С тех пор они частенько "умствовали", встречаясь изастревая на пороге, на площадке лестницы, на двух разновысоких ступеньках(обмениваясь высотами и поворачиваясь друг к другу) или прохаживаясь впротивоположных направлениях по комнате, которая в эти минуты существоваладля них, по выраженью Пнина, лишь в качестве "меблированного пространства"("espace meublй"1). Скоро выяснилось, что Тимофей является истиннойэнциклопедией русских кивков и ужимок, что он свел их в таблицу и можеткое-что добавить к Лоренсовой картотеке, посвященной философскойинтерпретации жестов -- иллюстративных и неиллюстративных, связанных снациональными особенностями и с особенностями окружающей среды. Очень былоприятно смотреть, как двое мужчин обсуждают какое-нибудь предание иливерование: на Тимофея, словно расцветающего в амфорическом жесте, наЛоренса, отмахивающегося рукой. Лоренс снял даже фильм, посвященный тому,что Тимофей считал существенной частью русского "кистеведения": Пнин втенниске, с улыбкой Джоконды на устах, демонстрирует жесты, лежащие в основетаких русских глаголов, -- подразумевающих движения рук, -- как "махнуть","всплеснуть", "развести": рука роняется, как бы смахивая усталую уступку;две руки театрально распахиваются в изумленном отчаянии; "разъединительный"жест -- ладони разъезжаются в знак беспомощной покорности. А в заключениеПнин очень медленно показывал, как в международном жесте "потрясаньяперстом" полуповорот, легкий, как фехтовальный изгиб запястья, преобразуетторжественное русское указание ввысь -- "Судия Небесный все видит!" -- внемецкое изображение палки -- "Ты свое получишь!". "Впрочем, -- добавлялобъективный Пнин, -- русская метафизическая полиция отлично крушит ифизические кости тоже."

Извинившись за свой "небрежный туалет", Пнин показал этот фильм группестудентов, -- и Бетти Блисс, аспирантка кафедры сравнительной литературы,где Пнин был ассистентом доктора Гагена, объявила, что Тимофей Павловичвыглядит совершенно как Будда из восточного фильма, который она смотрела наАзиатском отделении. Эта Бетти Блисс -- полная, материнской складки девушкалет примерно двадцати девяти, являла собой нежное терние в стареющей плотиПнина. Лет десять назад у нее был любовник -- красивый прохвост, которыйбросил ее ради одной шлюшки; потом у нее приключился затяжной, безнадежнозапутанный роман -- более чеховский, нежели достоевский -- с калекой, нынеженатом на своей сиделке, дешевой красотке. Бедный Пнин колебался. Впринципе, супружество не исключалось. В блеске своих новых зубов он, послеодного семинара, когда удалились все остальные, зашел так далеко, чтодержал, легонько похлопывая, ее полную руку в своей, пока они сидели рядкоми обсуждали тургеневское стихотворение в прозе "Как хороши, как свежи былирозы". Она еле закончила чтение, вздохи распирали ей грудь, плененная ладоньтрепетала. "Тургеневу, -- сказал Пнин, полагая ладонь обратно на стол, -приходилось по прихоти некрасивой, но обожаемой им певицы Полин Виардоизображать идиота в шарадах и tableaux vivants2, а мадам Пушкина сказала:"Надоел ты мне со своими стихами, Пушкин", -- а уже старая, подумать только!-- жена исполина, исполина Толстого гораздо сильней, чем его, любилакрасноносого дурака-музыканта!"

Пнин ничего не имел против мисс Блисс. Стараясь представить себебезмятежную старость, он с приемлемой ясностью видел, как она несет ему пледили заправляет самопишущую ручку. Да, конечно, она ему нравилась, -- носердце его принадлежало другой.

Кота, как сказал бы Пнин, в мешке не утаишь. Для того, чтобы объяснить