Школьная библиотека

стихарь; автофургон ждал у дверей и, "подклепав кандалы", как выразилисьмальчики, вероломный служитель культа отвез их за двенадцать миль навыездную проповедь в Радберн, в промозглую кирпичную церковь, на показтамошней худосочной пастве

8

Теоретически из Крэнтона проще всего добраться до Вайнделла, взяв таксидо Фреймингема, там сев в скорый поезд на Олбани, а в Олбани пересев вместный и проехав немного к северо-западу; на деле же этот простейший способбыл также и наименее удобным. То ли между двумя железными дорогамисуществовала застарелая феодальная распря, то ли они сговорилисьпредоставить честный спортивный шанс иным средствам передвижения, фактостается фактом: сколько бы вы ни тасовали расписания, трехчасовое ожиданиев Олбани оставалось наикратчайшим из возможных.

Имелся еще автобус, уходивший из Олбани в 11 утра и приходивший вВайнделл в 3 часа дня, но, чтобы попасть на него, пришлось бы выехать изФреймингема поездом в 6.31, а Виктор знал, что так рано ему не подняться;вместо этого он отправился чуть более поздним и значительно более медленнымпоездом, позволявшим попасть в Олбани на последний автобус до Вайнделла;этот автобус и доставил его туда в половине девятого вечера.

На всем пути шел дождь. Дождь шел и на подступах к вайнделлскомувокзалу. Из-за присущей его натуре мечтательной и мягкой рассеянности Викторво всякой очереди неизменно оказывался последним. Он давно уже свыкся с этимизъяном, как свыкаешься с хромотой или слабым зрением. Слегка ссутулясьиз-за своего роста, он без нетерпения следовал за гуськом вытекавшими изавтобуса на сверкающий асфальт пассажирами: две грузные старые дамы вполупрозрачных плащах, похожие на картофелины в целлофане, семи-восьмилетнийстриженный ежиком мальчик с хрупкой, украшенной ямочкой шеей, многоугольный,стеснительный пожилой калека, который отверг постороннюю помощь и выбиралсяиз автобуса по частям, троица румяных вайнделлских студенточек в брючках,доходивших до розовых коленок, измаянная мать мальчугана и еще пассажиры, ауж за ними -- Виктор с саквояжем в руке и двумя журналами подмышкой.

Под аркой автобусной станции совершенно лысый мужчина, смугловатый, втемных очках и с черным портфелем, склонился в дружелюбных приветственныхрасспросах к мальчику с тонкой шеей, тот, однако, упрямо качал головой иуказывал на мать, ожидавшую когда из чрева "Грейхаунда" появится багаж

Весело и застенчиво Виктор прервал это quid pro quo1. Господин с коричневойлысиной снял очки и, разогнувшись, посмотрел вверх-вверх-вверх надолгого-долгого-долгого Виктора, на его голубые глаза и рыжевато-русыеволосы. Развитые скуловые мускулы Пнина приподнялись, округлив загорелыещеки: лоб, нос, даже крупные красивые уши -- все приняло участие в улыбке. Вобщем и целом, встреча получилась весьма удовлетворительной.

Пнин предложил оставить багаж и пройтись один квартал, если Виктор небоится дождя (дождь лил, и асфальт, как каровое озеро, блестел в темноте подбольшими, шумливыми деревами). Поздний обед, рассудил Пнин, -- это целыйпраздник для мальчика.

-- Ты хорошо доехал? Неприятных приключений не было?

-- Никаких, сэр.

-- Ты очень голоден?

-- Нет, сэр. НеEEсобенно.

-- Меня зовут Тимофей, -- сказал Пнин, когда они поудобнее уселисьперед окном захудалого старого ресторанчика. -- Второй слог произносится как"muff"1, а ударение -- на последнем слоге, "эй", как в слове "prey"2, нонемного протяжнее. "Тимофей Павлович Пнин", что означает "Тимоти, сын Пола"

В отчестве ударение на первом слоге, а все остальное глотается, -- ТимофейПалыч. Я долго сам с собой обсуждал этот вопрос, -- давай протрем ножи ивилки, -- и решил, что ты должен называть меня просто м-р Тим, или ещекороче -- Тим, как делает кое-кто из моих чрезвычайно симпатичных коллег

Это -- ты что будешь есть? Телячью отбивную? О-кей, я тоже съем телячьюотбивную, -- это, разумеется, уступка Америке, моей новой родине, чудеснойАмерике, которая порой поражает меня, но всегда внушает почтение. Поначалу ясильно смущался...

Поначалу Пнин сильно смущался легкостью, с которой в Америкеперескакивают на манеру обращаться друг к дружке по именам: послеодной-единственной вечеринки с айсбергом в капле виски для начала и сомножеством виски, сдобренного каплей водопроводной воды, под конец,ожидается, что ты теперь вечно будете называть незнакомца с седыми висками"Джимом", а он тебя "Тимом". Если же ты забывался и наутро обращался к нему"профессор Эверет" (его настоящее имя для вас), это оказывалось (для него)жутким оскорблением. Перебирая своих русских друзей -- по всей Европе иСоединенным Штатам, -- Тимофей Палыч мог легко насчитать по малостишестьдесят близких ему людей, с которыми он был накоротке знаком года,скажем, с 1920-го и которых никогда не называл иначе, как Вадим Вадимыч,Иван Христофорович или Самуил Израелевич, -- каждого по-своему, разумеется,-- и они, столь же тепло к нему расположенные, называли его поимени-отчеству, крепко пожимая при встрече руку: "А-а, Тимофей Палыч! Нукак? А вы, батенька, здорово постарели!".

Пнин говорил. Виктора его говор не удивлял, -- он слышал немалорусских, говоривших по-английски, и не смущался тем, что Пнин произноситслово "family"3 так, словно первый его слог это "женщина" по-французски.

-- Мне по-французски легче говорить, чем по-английски, - сказал Пнин,-- а ты, vous comprenez le franзais? Bien? Assez bien? Un peu?4

-- Trиs un peu5, -- сказал Виктор.

-- Жаль, но ничего не поделаешь. Теперь я тебе расскажу про спорт

Первое в русской литературе описание бокса мы находим в стихотворенииМихаила Лермонтова, родившегося в 1814-м году и убитого в 1841-м, -- оченьлегко запомнить. Напротив, первое описание тенниса можно обнаружить в романеТолстого "Анна Каренина", оно относится к 1875 году. Однажды, в пору моейюности, -- это было в России, в сельской местности, на широте Лабрадора, -мне дали ракетку, чтобы я поиграл с семьей ("family") востоковеда Готовцева,ты, может быть, слышал о нем. Стоял, помнится, чудный летний день, мыиграли, играли, играли, пока не потеряли все двенадцать мячей. Тебе тоже,когда ты состаришься, интересно будет вспомнить о прошлом.

-- Другой игрой, -- продолжал Пнин, обильно подслащивая свой кофе, -был, натурально, крокет. Я был чемпионом крокета. Впрочем, любимой народнойпотехой были так называемые "городки", что означает "маленькие города"

Помню площадку в саду и чудесное ощущение юности: я был крепок, ходил ввышитой русской рубахе, теперь никто не играет в такие здоровые игры.

Он покончил с отбивной и продолжил изложение своего предмета.

-- На земле, -- рассказывал Пнин, -- рисовали большой квадрат иустанавливали в нем такие цилиндрические деревянные плашки, вроде колонн,представляешь? -- а потом с некоторого расстояния метали в них толстуюпалку, с силой, как бумеранг, -- таким широким взмахом руки, -- извини меня,-- к счастью это не соль, а сахар.

-- Я и теперь еще слышу, -- говорил Пнин, поднимая дырчатую сахарницу ипокачивая головой в удивлении перед упорством памяти, -- и теперь еще слышу"трах!", когда кто-нибудь попадал по деревяшкам, и они взлетали на воздух

Ты почему не доедаешь? Не нравится?

-- Ужасно вкусно, -- сказал Виктор, -- но я не голоден.

-- О, ты должен есть больше, гораздо больше, если хочешь статьфутболистом.

-- Боюсь, я равнодушен к футболу. Вернее, я его терпеть не могу

Сказать по правде, я и в других играх не очень силен.

-- Ты не любишь футбола? -- спросил Пнин и на его выразительном лицепоявилось испуганное выражение. Он выпучил губы. Он раскрыл их, -- но ничегоне сказал. Молча съел он ванильное сливочное мороженое, в котором ванили небыло, да и делали его не из сливок.

-- А теперь мы заберем твой багаж и такси, -- сказал Пнин.

Как только они достигли Шеппард-хауза, Пнин затащил Виктора в гостинуюи торопливо познакомил его с хозяином, старым Биллом Шеппардом, прежнимуправляющим хозяйством колледжа (совершенно глухим, с кнопкой в ухе), и сего братом, Бобом Шеппардом, приехавшим недавно из Буффало, чтобы жить сБиллом после того, как жена Билла скончалась. На минуту оставив Виктора сними, Пнин торопливо затопотал наверх. Дом был легко уязвимым строением, иобстановка внизу отозвалась разнообразными вибрациями на топот вверху и навнезапный скрежет оконной рамы в комнате для гостей.

-- Или вот эта картина, -- говорил глухой мистер Шеппард, тычанравоучительным пальцем в висящую на стене большую мутную акварель, -- тутизображена ферма, на которой мы с братом обычно проводили лето годов, этак,пятьдесят назад. Ее написала мамина школьная подруга, Грэйс Уэллс, у еесына, Чарли Уэллса, отель в Вайнделлвилле, по-моему, доктор Нин его знает очень, очень хороший человек. Покойница-жена тоже рисовала. Я вам сейчаспокажу кое-какие ее работы. Ну, вот хоть это дерево, видите, за амбаром, -его и не углядишь...

Страшные треск и грохот донеслись с лестницы. Пнин, по пути вниз,оступился.

-- Весной 1905 года, -- говорил мистер Шеппард, угрожая картинепальцем, -- под этим самым тополем...

Он увидел, как брат вместе с Виктором бросились из комнаты к подножиюлестницы. Бедный Пнин проехался спиной по последним ступенькам. С минуту онпролежал навзничь, туда-сюда поводя глазами. Ему помогли подняться. Костиостались целы.

Улыбнувшись, Пнин сказал:

-- Совсем как в превосходном рассказе Толстого, -- ты должен как-нибудьпрочитать его, Виктор, -- про Ивана Ильича Головина, который тоже упал иприобрел впоследствии почку рака. Теперь Виктор пойдет со мной наверх.

С саквояжем в руке Виктор последовал за Пниным. На площадке висела