Школьная библиотека

тварей, которых она не умела назвать, она принимала желтую пеночку зазалетную канарейку и прославилась тем, что, задыхаясь от гордости ивосторга, притащила однажды, чтобы украсить стол по случаю дня рожденияСюзан, охапку прекрасных листьев ядоносного сумаха, прижимая их к розовой,веснущатой груди

3

Болотовы и мадам Шполянская, маленькая, худощавая женщина в брюках,оказались первыми, кто увидел Пнина, когда он опасливо вывернул наобсаженную диким люпином песчаную аллею, и сидя очень прямо, окоченеловцепившись в руль, будто фермер, привычный более к трактору, чем кавтомобилю, вкатился на скорости в десять миль и на первой передаче в рощицустарых, взъерошенных, имеющих на удивление доподлинный вид сосен, чтоотделяла мощенную дорогу от "Замка Кука".

Варвара живо вскочила с лавки в беседке, где она и Роза Шполянскаятолько что накрыли Болотова, читавшего затрепанную книгу и курившегозапретную сигарету. Она приветствовала Пнина, хлопая в ладоши, а муж еепродемонстрировал все радушие, на какое был способен, медленно помахавкнигой, в которую сунул взамен закладки большой палец. Пнин заглушил мотор исидел, во весь рот улыбаясь друзьям. Ворот его зеленой спортивной рубашкибыл расстегнут, штормовка с приспущенной молнией казалась чрезмерно узкойдля внушительной груди, бронзоватая лысая голова с наморщенным лбом ирельефной червеобразной веной на виске низко склонялась, пока он копался вдверце и выныривал из машины.

-- Автомобиль, костюм, -- ну прямо американец, прямо Эйзенхауэр! -сказала Варвара и представила Пнина Розе Абрамовне Шполянской.

-- Сорок лет назад у нас с вами были общие друзья, -- заметила этадама, с любопытством разглядывая Пнина.

-- Ох, давайте не упоминать таких астрономических цифр, - сказалБолотов, подходя и заменяя травинкой служивший закладкой большой палец. -Знаете, -- продолжал он, тряся руку Пнина, -- в седьмой раз перечитываю"Анну Каренину", а удовольствие получаю такое же, какое испытывал не сорок,а шестьдесят лет назад -- семилетним мальчишкой. И всякий раз открываешьчто-то новое, вот сейчас, например, я заметил, что Лев Николаич не знает, вкакой день начался его роман: вроде бы и в пятницу, поскольку в этот деньчасовщик приходит к Облонским заводить в доме часы, но также и в четверг,который упоминается в разговоре на катке между Левиным и матерью Китти.

-- Да господи, что за разница, -- вскричала Варвара. -- Кому, скажитена милость, нужен точный день?

-- Я могу вам назвать точный день, -- сказал Пнин, перемигиваяизломанный солнечный свет и вдыхая памятный запах северных сосен. -Действие романа завязывается в начале 1872 года, и именно в пятницу,двадцать третьего февраля по новому стилю. Облонский читает в утреннейгазете, что Бейст, как слышно, проехал в Висбаден. Это, разумеется, графФредерик Фердинанд фон Бейст, только что получивший пост австрийскогопосланника при Сент-Джеймском дворе. После представления верительных грамотБейст уехал на континент и провел там со своей семьей несколько затянувшиесярождественские каникулы -- два месяца, а теперь возвращался в Лондон, где,согласно его собственным двухтомным мемуарам, шли приготовления кназначенному на двадцать седьмое февраля в соборе Святого Павлаблагодарственному молебну по случаю выздоровления принца Уэльсского оттифозной горячки. Однако, и жарко же у вас! Я, пожалуй, явлюсь предпресветлые очи Александра Петровича, да схожу окупнуться в реке, которую онтак живо мне описал.

-- Александр Петрович уехал до понедельника -- по делам илиразвлекаться, -- сказала Варвара, -- а Сусанна Карловна, по-моему, загораетна любимой лужайке за домом. Только покричите, пока не подошли слишкомблизко

4

"Замок Кука" представлял собой трехэтажный особняк, выстроенный из бревени кирпича около 1860 года и частью перестроенный полвека спустя, когда отецСюзан купил его у семейства Дадли-Грин, чтобы превратить в аристократическийкурортный отель для наиболее богатых посетителей целебных источниковОнкведо. Это было затейливое строение смешанного покроя, в котором готикащетинилась сквозь пережитки флорентийского и французского стилей. Приначальном проектировании оно, вероятно, относилось к той разновидности,которую Сэмюель Слоун, архитектор тех времен, определял как "НеправильнуюСеверную Виллу, отвечающую высшим запросам светской жизни", и называемую"северной" по причине "восходящей тенденции ее кровель и башен". Увы,недолго завлекали туристов шик этих шпилей и веселый, отчасти дажеразгульный облик, приобретенный особняком оттого, что его составлялинесколько "северных вилл" поменьше, поднятых на воздух и каким-то образомсколоченных воедино, так что недопереваренные куски кровель, неуверенныефронтоны, карнизы, неотесанные угловые камни и прочие выступы торчали во всестороны. К 1920 году воды Онкведо загадочным образом утратили все своеволшебство, и по смерти отца Сюзан тщетно пыталась продать "Сосны",поскольку у нее с мужем имелся иной дом, поудобнее, в богатом квартале тогопромышленного города, где муж работал. Впрочем, теперь, когда они привыклииспользовать "Замок" для увеселения своих многочисленных друзей, Сюзан дажерадовалась, что это любимое ею кроткое чудище не нашло покупателя.

Внутреннее разнообразие дома не уступало наружному. В просторныйвестибюль, сохранивший в щедрых размерах камина нечто от гостиничногопериода, открывались четыре большие комнаты. Лестничные перила и покрайности одна из балясин датировались 1720 годом, -- их перенесли встроящийся дом из другого, гораздо более старого, самое местоположение коегоныне уже утратилось. Очень старыми были и прекрасные, украшенныеизображеньями дичи и рыб филенки стоящего в обеденной зале буфета. Вполудюжине комнат, из которых состоял каждый верхний этаж, и в двух крыльяхтыльной части здания среди разрозненных предметов обстановки обнаруживалоськакое-нибудь обаятельное бюро атласного дерева или романтическая софакрасного, но также и разного рода поделки, жалкие и громоздкие, -- ломанныекресла, пыльные столы с мраморными столешницами, мрачные этажерки с темнымистеклышками в задней стене, скорбными, словно глаза пожилых обезьян. Комнатанаверху, доставшаяся Пнину, не без приятности выглядывала на юго-восток ивмещала: остатки золоченых обоев по стенам, армейскую койку, простойумывальник и всякие полки, бра и лепные завитки. Пнин, подергав, открылстворку окна, улыбнулся улыбчивому лесу, снова вспомнил далекий первый деньв деревне, -- и скоро уже сошел вниз, облаченный в новый темно-синийкупальный халат и пару обыкновенных резиновых галош на босу ногу -предосторожность вполне разумная, когда предстоит идти по сырой и, возможно,кишащей гадами траве. На садовой террасе он встретил Шато.

Константин Иваныч Шато, тонкий и очаровательный ученый чисто русскихкровей, несмотря на фамилию (полученную, как меня уверяли, от обруселогофранцуза, который усыновил Ивана-сироту), преподавал в большом нью-йоркскомуниверситете и не виделся со своим дражайшим Пниным самое малое пять лет

Они обнялись, тепло урча от радости. Должен признаться, я и сам когда-топодпал под обаяние ангельского Константина Иваныча - а именно, в ту пору,как мы ежедневно сходились зимой 35-го не то 36-го года для утреннейпрогулки под лаврами и цельтисами Грассе, что на юге Франции, (он делил тамвиллу с несколькими русскими экспатриантами). Мягкий голос его,рафинированный петербургский раскат его "р", спокойные глаза грустногокарибу, рыжеватая козлиная бородка, которую он все теребил крошащимидвижениями длинных, хрупких пальцев, -- все в Шато (пользуясь литературнымоборотом, столь же старомодным, как он сам) порождало у его друзей чувстворедкой приятности. Несколько времени он и Пнин разговаривали, делясьвпечатлениями. Как нередко случается с держащимися твердых принциповизгнанниками, они всякий раз, сызнова встречаясь после разлуки, не толькостремились встать вровень с личным прошлым друг друга, но и, обмениваясьнесколькими быстрыми паролями, -- намеками, интонациями, которые невозможнопередать на чужом языке, -- подводили итог последним событиям русскойистории: тридцати пяти годам беспросветной несправедливости, что последовализа столетием борьбы за справедливость и мерцающих вдали надежд. Затем ониперешли к обычному профессиональному разговору преподавателей-европейцев,оказавшихся вне Европы: вздыхали и качали головами по адресу "типичногоамериканского студента", который не знает географии, наделен иммунитетом кшуму и почитает образование всего лишь за средство для получения вдальнейшем хорошо оплачиваемой должности. После того, каждый осведомился удругого, как подвигается его работа, и каждый был до чрезвычайности скромени сдержан, касаясь своих занятий. Наконец, уже шагая обросшей канадскимзлатотысячником луговой тропкой к лесу, через который пробегала покаменистому руслу речушка, они заговорили о здоровье: Шато, выглядевшийстоль беспечным с рукой в кармане белых фланелевых брюк и в щегольскираспахнутом поверх фланелевого жилета люстриновом пиджаке, весело сообщил,что в скором будущем ему предстоит сложная полостная операция, а Пнинсказал, смеясь, что всякий раз, как он проходит рентген, доктора тщетнопытаются разобраться в том, что они именуют "тенью за сердцем".

-- Хорошее название для плохого романа, -- заметил Шато.

Перейдя муравчатый пригорок и почти уж войдя в лес, они приметилимашисто шагавшего к ним по покатому полю краснолицего, почтенного господинав легком полосатом костюме, с копной седых волос и с лиловатым припухлым