Школьная библиотека

столик, близ которого они играли, чтобы не звать двух поглощенных игройдокторов на другой конец веранды, к общему столу, за которым сиделиостальные члены семьи и гости -- кто ясно различимый, кто потонувший влучезарном тумане.

Незрячая рука доктора Белочкина взяла кренделек; зрячая рука доктораПнина взяла ладью. Доктор Белочкин хрустнул крендельком и уставился напрореху в рядах своих фигур; доктор Пнин макнул умозрительный сухарик вчайный стакан.

Сельский дом, тем летом нанятый Белочкиными, находился на том жебалтийском курорте, вблизи которого сдавала Пниным дачу вдова генерала Н.,-- дача стояла на границе ее обширных владений, заболоченных и неровных, сзапущенной усадьбой в бахроме темных лесов. Тимофей Пнин был снова неловким,застенчивым и упрямым восемнадцатилетним юношей, ожидающим в сумерках Миру,-- и хотя рассудочное мышление ввернуло в керосиновые лампы по электрическойколбе, перетасовало людей, обратив их в стареющих эмигрантов, и прочно,безнадежно, навеки обнесло светящуюся веранду проволочной сетью, мой бедныйПнин с галлюцинаторной отчетливостью увидел Миру, с веранды скользнувшую всад и шедшую к нему меж высоких душистых цветков табака, чья смутная белизнасливалась с белизной ее платья. Видение как-то связывалось с ощущениемраспирания и взбухания в груди. Он осторожно отложил молоток и, чтобы избытьэту муку, пошел прочь от дома по примолкшей сосновой роще. Из стоящей усторожки с садовыми инструментами машины, в которой укрылись по крайностидвое гостящих детей, исходил устойчивый стрекот радиомузыки.

-- Джаз, джаз, жить они не могут без джаза, эти дети, - проворчал просебя Пнин и свернул на тропинку, ведущую в лес и к реке. Он вспомнилувлечения своей и Мириной юности -- любительские спектакли, цыганские песни,ее страсть к фотографии. Где они ныне -- художественные снимки, которые онаделала постоянно: щенята, облака, цветы, апрельская прогалина с тенями березна влажном сахаристом снегу, солдаты, позирующие на крыше товарного вагона,край закатного неба, рука, держащая книгу? Он вспомнил их последнюю встречуна набережной Невы в Петрограде и слезы, и звезды, и тепло шелковой красной,как роза, изнанки ее каракулевой муфты. Гражданская война (1918-1922)разлучила их: история разорвала их помолвку. Тимофей отправился на юг, чтобыненадолго примкнуть к деникинской армии, а семья Миры бежала от большевиковв Швецию, потом осела в Германии, и там Мира со временем вышла замуж зарусского торговца пушниной. В самом начале тридцатых Пнин, к тому времениуже женившийся, приехал с женою в Берлин, где она хотела побывать на вконгрессе психотерапевтов, и как-то вечером в русском ресторане наКурфюстендамм снова встретился с Мирой. Они обменялись несколькими словами,она улыбнулась ему памятной улыбкой -- из-под темных бровей -- с присущим ейвыражением застенчивого лукавства, и обвод ее приподнятых скул, удлиненныеглаза, нежность кистей и щиколок остались все теми, остались бессмертными,-- а потом она присоединилась к мужу, надевавшему в гардеробе пальто, и воти все, уцелела лишь замирающая нежность, родственная дрожащему очеркустихов, которые знаешь, что знаешь, но припомнить не можешь.

То, о чем помянула разговорчивая мадам Шполянская, вернуло образ Миры снеобычайной силой, и это встревожило Пнина. Лишь в отчуждении неизлечимойболезни, в равновесии разума, знаменующем близкую смерть, с этим можно былона миг совладать. Чтобы жить, сохраняя рассудок, Пнин в последние десять летприучил себя никогда не вспоминать о Мире Белочкиной, -- и не потому, чтопамять о юношеской любви, банальной и краткой, сама по себе угрожала мируего души (увы, воспоминания о браке с Лизой были достаточно властными, чтобывытеснить какой угодно прежний роман), но потому, что никакая совесть и,следовательно, никакое сознание не в состоянии уцелеть в мире, где возможнытакие вещи, как смерть Миры. Приходится забывать, -- ведь нельзя же жить смыслью о том, что эту грациозную, хрупкую молодую женщину с такими глазами,с такой улыбкой, с такими садами и снегами в прошлом, привезли в скотскомвагоне в лагерь уничтожения и умертвили инъекцией фенола в сердце, в нежноесердце, которое билось в сумерках прошлого под твоими губами. И посколькуточных характер ее смерти зарегистрирован не был, в его сознании МирауCирала множеством смертей и множество раз воскресала лишь для того, чтобыумирать снова и снова: вышколенная медицинская сестра уводила ее, и хрустелостекло, и ей прививали какую-то пакость, столбнячную сыворотку, и травилисинильной кислотой под фальшивым душем, и сжигали заживо в яме, на политыхбензином буковых дровах. По словам следователя, с которым Пнину довелосьразговаривать в Вашингтоне, только одно можно было сказать наверное: слишкомслабую чтобы работать (хотя еще улыбавшуюся и находившую силы помогатьдругим еврейкам), ее отобрали для умерщвления и сожгли всего через несколькодней после прибытия в Бухенвальд, в прекрасные леса Большого Эттерсберга,как звучно звался этот край. Это -- час неспешной прогулки от Веймара, здесьбродили Гете, Гердер, Шиллер, Виланд, неподражаемый Коцебу и иные. "Aberwarum" -- ну почему, -- стенал доктор Гаген, нежнейшая из душ живых, -почему им нужно было устроить этот кошмарный лагерь так близко!" - ибо ивпрямь он был близок (каких-то пять миль) к культурному сердцу Германии,"этой нации университетов", как изысканно выразился президент вайнделлскогоколледжа, известный своим пристрастием к mot juste1, делая по случаю ДняБлагодарения обзор европейской ситуации, в котором он не пожалел теплых слови для другого пыточного застенка -- для "России, страны Толстого,Станиславского, Раскольникова и других великих и достойных людей".

Пнин медленно шел под торжественными соснами. Небо угасало. Он не верилво всевластного Бога. Он верил, довольно смутно, в демократию духов. Можетбыть, души умерших собираются в комитеты и, неустанно в них заседая, решаютучасть живых.

Начинали досаждать комары. Время чая. Время шахмат с Шато. Странныйспазм миновал, он снова мог дышать. На дальнем гребне холма, на том самомместе, где несколько часов назад стоял мольберт Граминеева, две темныепрофильные фигуры рисовались на фоне угольно-красного неба. Они стоялиблизко, лицом к лицу. С тропинки было не разобрать -- дочь ли это Порошина сее ухажером, Нина ли Болотова и молодой Порошин или просто эмблематическаяпара, с легким изяществом помещенная на последней странице уходящего отПнина дня

* Глава шестая *1

Начался осенний семестр 1954 года. Снова на мраморной шее затрапезнойВенеры в вестибюле Дома Гуманитарных Наук появился изображающий поцелуйвермилионовый след губной помады. Снова "Вайнделлский Летописец" принялсяобсуждать Проблему Парковки. Вновь принялись ретивые первокурсникивыписывать на поля библиотечных книг полезные примечания вроде "описаниеприроды" или "ирония", а в прелестном издании стихов Малларме какой-тоособенно вдумчивый толкователь уже подчеркнул фиолетовыми чернилами трудноеслово oiseaux и нацарапал поверху "птицы". Снова осенние ветра облепилипалой листвой бок решетчатой галереи, ведущей от Гуманитарных Наук кФриз-Холлу. Снова тихими вечерами запорхали над лужайками и асфальтомогромные янтарно-бурые данаиды, лениво дрейфуя к югу, свесив под крапчатымителами не до конца поджатые сяжки.

Колледж скрипел себе помаленьку. Усидчивые, обремененные беременнымиженами аспиранты все писали диссертации о Достоевском и Симоне де Бовуар

Литературные кафедры трудились, оставаясь под впечатлением, что Стендаль,Галсворти, Драйзер и Манн -- большие писатели. Пластмассовые слова вроде"конфликта" и "образа" пребывали еще в чести. Как обычно, бесплодныепреподаватели с успехом пытались "творить", рецензируя книги своих болееплодовитых коллег, и как обычно, множество везучих сотрудников колледжанаслаждалось или приготавливалось насладиться разного рода субсидиями,полученными в первую половину года. Так, смехотворно мизерная дотацияпредоставляла разносторонней чете Старров с Отделения изящных искусств -Кристофферу Старру с его младенческим личиком и его малютке-жене Луизе -уникальную возможность записать послевоенные народные песни в ВосточнойГермании, куда эти удивительные молодые люди неведомо как получилиразрешение проникнуть. Тристрам В. Томас ("Том" для друзей), профессорантропологии, получил от фонда Мандовилля десять тысяч долларов на изучениепривычного рациона кубинских рыбаков и пальмолазов. Другое благотворительноезаведение пришло на помощь Бодо фон Фальтернфельсу, позволив ему завершить,наконец, составление "библиографии печатных и рукописных материаловпоследних лет, посвященных критическому осмыслению влияния учеников Ницше насовременную мысль". И последнее, но отнюдь не самое малое: некий особорасщедрившийся фонд обеспечил знаменитому вайнделльскому психиатру РудольфуАуре, возможность применить к десяти тысячам школьников так называемый "Тестпальца и чашки", в котором дитя окунало указательный палец в чашки сцветными жидкостями, после чего измерялись и наносились на разного родаувлекательные диаграммы соотношения между длиной пальца и его увлажненнойчастью.

Начался осенний семестр, и доктор Гаген оказался в весьмазатруднительном положении. Летом один из старых друзей неофициальноосведомился у него, не поразмыслит ли Гаген о том, чтобы со следующего годавзять на себя с упоительной щедростью оплачиваемое профессорство в Сиборде-- университете, куда более солидном, нежели Вайнделл. Эта часть проблемырешалась относительно просто. Оставался, однако, еще тот леденящий душуфакт, что Отделение, которое он столь любовно взрастил, и с которымФранцузское отделение Блоренджа с его куда более богатыми фондами не могло исравниться по уровню воздействия на культуру, -- это Отделение придетсяоставить в лапах предателя Фальтернфельса, которого он, Гаген, выкопал вАвстрии и который обратился теперь против него же, исхитрясь посредствомзакулисных интриг просто-напросто захватить руководство влиятельнымежеквартальником "Europa Nova"1, основанным Гагеном в 1945 году