Школьная библиотека

Через несколько дней она прислала стихи; вот достойный образчик еетворений, подобные ему сочинялись "под Ахматову" и иными эмигрантскимирифмессами -- куцые жеманные вирши, передвигающиеся на цыпочках трехболее-менее анапестовых стоп и грузно оседающие с последним задумчивымвздохом:

Самоцветов кроме очей

Нет у меня никаких,

Но есть роза еще нежней

Розовых губ моих.

И юноша тихий сказал:

"Ваше сердце всего нежней..."

И я опустила глаза..

Неполные рифмы вроде "сказал -- глаза" считались тогда оченьизысканными. Отметим кроме того эротический подтекст и намеки cour d'amour1

Я ответил Лизе, написав, что стихи ее плохи и что сочинительство ей лучшеоставить. Спустя еще какое-то время я встретил ее в другом cafй, сидящей вцвету и пламени за длинным столом вместе с дюжиной молодых русских поэтов. Супорством загадочным и насмешливым она не сводила с меня своего сапфировоговзора. Мы разговорились. Я попросил дозволения еще раз взглянуть на ее стихив каком-нибудь месте потише. Я его получил. Я сказал ей, что стихи поразилименя, оказавшись даже хуже, чем при первом прочтении. Она жила в самойдешевой из комнат декадентской гостинички, без ванны и с четой щебечущихмолодых англичан по соседству.

Бедная Лиза! Конечно, и ей выпадали артистические минуты, когда майскойночью она останавливалась на убогой улочке, чтобы восхититься -- о нет,вострепетать -- пред красочными останками старой афиши на черной мокройстене под светом уличной лампы или под льнущей к фонарю сквозистой зеленьюлип, но все же она принадлежала к женщинам, сочетающим здоровую внешность систерической неряшливостью, лирические порывы -- с очень практичным и оченьплоским умом, дурной нрав с сентиментальностью и вялую податливость сонедюжинной способностью толкать людей на сумасбродные выходки. Побуждаемаянекоторыми чувствами и определенным ходом событий, рассказ о коих навряд лизаинтересует читателя, Лиза проглотила пригоршню снотворных пилюль. Ужепроваливаясь в беспамятство, она опрокинула открытую бутылку темнокрасныхчернил, которыми записывала стихи, и эту яркую струйку, выползавшую из-поддвери, заметили Крис и Лу -- как раз вовремя, чтобы ее спасти.

После этих неприятностей мы не виделись недели две, но накануне моегоотъезда в Швейцарию и Германию она подстерегла меня в скверике,расположенном в конце улицы, на которой я жил, стройная и чужая в новомплатье, сизом, как Париж, и в действительно прелестной новой шляпке с крыломсиней птицы. Она протянула мне сложенный листок. "Мне нужен от вас последнийсовет, сказала она голосом, который французы зовут "белым". -- Вотполученное мною предложение о браке. Я буду ждать до полуночи. Если от васне будет вестей, я его приму." И окликнув такси, уехала.

Письмо по случаю осталось в моих бумагах. Вот сей лист:

"Увы, боюсь, что только жалость родят мои признанья, Lise (автор, хотьон и пишет по-русски, всюду пользуется этой французской формой ее имени,чтобы, как я полагаю, избежать и фамильярного "Лиза", и формального"Елизавета Иннокентьевна"). Человеку чуткому всегда жалко видеть другого внеловком положении. А мое положение -- определенно неловкое.

Вас, Lise, окружают поэты, ученые, художники, дэнди. Прославленныйживописец, сделавший в прошлом году Ваш портрет, теперь, как слышно,спивается в дебрях Массачусетса. Каких только слухов не ходит. И вот, яосмеливаюсь писать к Вам.

Я не красив, не интересен, не талантлив. Я даже не богат. Но, Lise, япредлагаю Вам все, что у меня есть, до последней капельки крови, допоследней слезы, все. И поверьте, это больше, чем может Вам предложить какойугодно гений, ведь гению приходится многое оставлять про запас и, сталобыть, он не в состоянии предложить Вам всего сепF, как я. Быть может,счастье не суждено мне, но я знаю, я сделаю все, чтобы Вы были счастливы. Яхочу, чтобы Вы писали стихи. Я хочу, чтобы Вы продолжали Вашипсихотерапевтические опыты, -- в которых я многого не понимаю, сомневаясь ив правильности того, что мне удается понять. Кстати, в отдельном конверте япосылаю Вам изданную в Праге брошюру моего друга, профессора Шато, который сблеском опровергает теорию Вашего д-ра Халпа о том, что рождениепредставляет собою акт самоубийства со стороны младенца. Я позволил себеисправить очевидную опечатку на 48-й странице великолепной статьи Шато

Остаюсь в ожидании Вашего" (вероятно, "решения" -- низ листа вместе сподписью Лиза отрезала)

4

Когда через полдюжины лет я вновь оказался в Париже, мне сказали, чтовскоре после моего отъезда Тимофей Пнин женился на Лизе Боголеповой. Онаприслала мне вышедший в свет сборник ее стихов "Сухие губы", надписавтемно-красными чернилами: "Незнакомцу от Незнакомки". Я встретился с ней и сПниным в доме известного эмигранта, эсера, за вечерним чаем -- на одном изтех непринужденных сборищ, где старомодные террористы, героические монахини,одаренные гедонисты, либералы, дерзновенные молодые поэты, пожилые писателии художники, издатели и публицисты, вольнодумные философы и ученые являлирод особого рыцарства, деятельное и значительное ядро сообществаизгнанников, треть столетия процветавшего, оставаясь практически неведомымамериканским интеллектуалам, у которых хитроумная коммунистическаяпропаганда создавала об эмиграции туманное, целиком надуманное представлениекак о мутной и полностью вымышленной массе так называемых "троцкистов" (уж ине знаю, кто это), разорившихся реакционеров, чекистов (перебежавших илипереодетых), титулованных дам, профессиональных священников, владельцевресторанов, белогвардейских союзов, -- массе, культурного значения неимеющей решительно никакого.

Воспользовавшись тем, что Пнин на другом конце стола погрузился вполитические дебаты с Керенским, Лиза со всегдашней ее грубой прямотойсообщила мне, что она "обо всем рассказала Тимофею", что он "святой", и чтоон меня "простил". По счастью, она не часто сопровождала его на поздниеприемы, где я имел удовольствие сиживать с ним бок о бок или насупротив вобществе близких друзей, на нашей маленькой одинокой планете, над черным ибриллиантовым городом, и свет лампы падал на чье-нибудь сократовское чело, иломтик лимона кружился в стакане помешиваемого чая. Как-то ночью, когдадоктор Баракан, Пнин и я сидели у Болотовых, я заговорил с невропатологом оего двоюродной сестре Людмиле, ныне леди Д., - мы встречались с ней в Ялте,Афинах и Лондоне, - как вдруг Пнин через стол крикнул д-ру Баракану: "Да неверьте вы не одному его слову, Георгий Арамович. Он же все сочиняет. Онкак-то выдумал, будто мы с ним в России учились в одном классе и сдувалидруг у друга на экзаменах. Он ужасный выдумщик." Баракана и меня до тогоизумил этот внезапный порыв, что мы так и остались сидеть, молча уставясьодин на другого

5

Когда вспоминаешь давних знакомых, поздние впечатления часто оказываютсяневнятнее ранних. Я помню разговор с Лизой и ее новым мужем, д-ром ЭрикомВиндом, между двумя действиями русской пьесы, в Нью-Йорке, где-то в началесороковых. Винд сказал, что испытывает "по-настоящему теплое чувство к геррпрофессор Пнин", и поделился со мной некоторыми причудливыми подробностямиих совместного вояжа из Европы в начале Второй Мировой Войны. В те годы янесколько раз сталкивался в Нью-Йорке и с Пниным -- на различныхобщественных и научных торжествах, однако единственное живое воспоминаниеосталось у меня от нашей совместной поездки в вест-сайдском автобусе однимочень праздничным и сырым вечером 52 года. Мы приехали, каждый из своегоуниверситета, чтобы выступить в литературной и художественной программеперед большой аудиторией эмигрантов, собравшихся в Нью-Йорке по случаю сотойгодовщины смерти одного великого писателя. Пнин преподавал в Вайнделле уже ссередины сороковых, и я никогда не видел его более крепким, цветущим иуверенным в себе. Мы оба оказались, как он пошутил, "восьмидесятниками", тоесть оба остановились на ночь в восьмидесятых улицах Вест-Сайда; и пока мывисли на соседних ремнях переполненного и порывистого автобуса, мой добрыйдруг ухитрялся сочетать мощные нырки и повороты головы (в непрестанныхпопытках проверить и перепроверить номера пересекаемых улиц) с великолепнымпересказом всего того, что он не смог за недостатком времени сказать напраздновании о разветвленных сравнениях у Гомера и Гоголя

6

Решившись принять профессорство в Вайнделле, я оговорил возможностьпригласить кого сочту необходимым для преподавания в особом русскомотделении, которое я собирался учредить. Получив согласие, я написал ТимофеюПнину в самых сердечных выражениях, какие смог подобрать, предлагая емупомочь мне любым способом и в любой степени, для него удобных. Его ответудивил и обидел меня. Он коротко написал, что покончил с преподаванием и ненамерен даже дожидаться конца весеннего семестра, -- после чего обратился киным предметам. Виктор (о котором я из учтивости справился) живет с матерьюв Риме; она развелась с третьим мужем и вышла за итальянского торговцакартинами. Пнин закончил письмо сообщением, что к его величайшему сожалению