Школьная библиотека

1

Продолговатая лужа вставлена в грубый асфальт; как фантастический следноги, до краев наполненный ртутью; как оставленная лопатой лунка, сквозькоторую видно небо внизу. Окруженная, я замечаю, распяленными щупальцамичерной влаги, к которой прилипло несколько бурых хмурых умерших листьев

Затонувших, стоит сказать, еще до того, как лужа ссохлась до ее настоящихразмеров.

Она лежит в тени, но вмещает образчик далекого света с деревьями ичетою домов. Приглядись. Да, она отражает кусок бледно-синего неба -- мягкаямладенческая синева -- молочный привкус во рту: у меня была кружка такого жецвета лет тридцать пять назад. Она отражает и грубый сумбур голых ветвей, икоричневую вену потолще, обрезанную ее кромкой, и яркую поперечную кремовуюполоску. Вы кое-что обронили, вот, это ваше, кремовый дом вдалеке, в сияниисолнца.

Когда ноябрьский ветер в который раз пронимает льдистая дрожь,зачаточный водоворот собирает блеск лужи в складки. Два листа, дватрискалиона, как два дрожащих трехногих купальщика, разбегаются, чтобокунуться, рвение заносит их в середину лужи и там, внезапно замедлив, ониплывут, став совершенно плоскими. Двадцать минут пятого. Вид из окнабольницы.

Ноябрьские деревья -- тополи, я полагаю, -- два из них растут, пробиваяасфальт: все они в ярком холодном солнце, в яркой роскошно мохнатой коре, впутанных перегибах бесчисленных глянцевых веток, старое золото, -- потомучто там, вверху, им достается больше притворно сочного солнца. Ихнеподвижность спорит с припадочной зыбью вставного отражения, ибо видимаяэмоция дерева -- в массе его листвы, а листьев осталось, может быть,тридцать семь, не больше, с одного его бока. Они немного мерцают, легкийприглушенный тон, солнце доводит их до того же иконного лоска, что испутанные триллионы ветвей. Бледные облачные клочья пересекают обморочнуюнебесную синеву.

Операция была неудачной, моя жена умрет.

За низкой изгородью, под солнцем, в яркой окоченелости, сланцевый фасаддома обрамляют два боковых кремовых пилястра и широкий пустынный бездумныйкарниз: глазурь на залежавшемся в лавке пирожном. День вычернил окна. Ихтринадцать; белая решетка, зеленые ставни. Все очень четко, но день протянетнедолго. Что-то мелькает в черноте одного из окон: вечная домохозяйкараспахни, как говаривал во дни молочных зубов мой дантист, доктор Воллисон,-- открывает окно, что-то вытряхивает, а теперь можешь захлопнуть.

Другой дом (справа, за выступающим гаражом) уже целиком в позолоте

Многорукие тополя отбрасывают на него алембики восходящих полосатых теней,заполняя пустоты между своими полированными черными распяленными и кривымируками. Но все это блекнет, блекнет, она любила сидеть в поле, писала закат,который не станет медлить, и крестьянский ребенок, очень маленький, тихий иробкий, при всей его мышиной настырности стоял у ее локтя и глядел намольберт, на краски, на мокрую акварельную кисточку, заостренную, как жалозмеи, но закат ушел, побросав в беспорядке багровые останки дня, сваленныеабы как -- развалины, хлам.

Пегую поверхность того, второго дома пересекает наружная лестница, иокошко мансарды, к которой она ведет, стало теперь таким же ярким, какойбыла лужа, -- она же теперь обратилась в хмурую жидкую белизну, рассеченнуюмертвой чернотой, -- бесцветная копия виденной недавно картины.

Мне, верно, никогда не забыть унылой зелени узкой лужайки перед первымдомом (к которому боком стоит пятнистый). Лужайки одновременно растрепаннойи лысоватой с пробором асфальта посередине, усыпанной тусклыми бурымилистьями. Краски уходят. Последнее зарево тлеет в окне, к которому ещетянется лестница дня. Но все кончено, и если в доме зажгут свет, он умертвитто, что осталось от дня снаружи. Клочья облаков пылают телесно-розовым, итриллионы ветвей обретают необычайную четкость; а внизу красок уже неосталось: дома, лужайка, ограда, вид между ними -- все ослабело дорыжевато-седого. Нет, стекло лужи становится ярко-лиловым.

Свет зажгли в том доме, где я, и вид в окне умер. Все сталочернильно-черным с бледно-синим чернильным небом, -- "пишут черным,расплываются синим", как обозначено на склянке чернил, но здесь не так, нетак расплывается небо, но так пишут деревья триллионами их ветвей

2

Круг стал в проеме дверей и глянул вниз на ее запрокинутое лицо

Движение (пульсация, свечение) этих черт (мятые складки) причинялось ееречами, и он осознал, что это движение длится уже несколько времени

Возможно, на всем пути вниз по больничным лестницам. Блеклыми голубымиглазами и морщинистым долгим надгубьем она была схожа с кем-то, кого он зналмного лет, но припомнить не мог -- забавно. Боковыми ходами равнодушногоузнавания пришел он к тому, чтобы определить ее в старшие сестры

Продолженье ее речей вошло в его существо, словно игла попала в дорожку. Вдорожку на диске его сознания. Его сознания, которое закрутилось, едва онстал в проеме дверей и глянул вниз на ее запрокинутое лицо. Движение этихчерт теперь озвучилось.

Слово, значившее "сражение", она выговаривала с северо-западнымакцентом: "fakhtung" вместо "fahtung". Особа (мужеска пола?), с которой онабыла схожа, выглянула из тумана и спряталась, прежде чем он смог ее опознать-- или его.

-- Они продолжают сражаться, -- говорила она, -- ... темно и опасно. Вгороде темно, на улицах опасно. Право, вам лучше бы здесь провести ночь... Вбольничной кровати -- (gospitalisha kruvka -- снова этот болотный акцент, ион ощутил себя тяжелой вороной -- kruv, помавающей крыльями на фоне заката)

-- Пожалуйста! Или хоть подождите доктора Круга, он на машине.

-- Не родственник, -- сказал он. -- Чистое совпадение.

-- Я знаю, -- сказала она, -- но все-таки вам не стоит не стоит нестоит не стоит (слово продолжало крутиться, уже истратив свой смысл).

-- У меня, -- сказал он, -- пропуск, -- и открыв бумажник, он зашел такдалеко, что развернул означенный документ дрожащими пальцами. У него былитолстые (дайте подумать), неловкие (вот!) пальцы, всегда немного дрожавшие

Когда он что-нибудь разворачивал, щеки его засасывались снутри и еле слышнопричмокивали. Круг, -- ибо это был он, -- показал ей расплывчатый документ

Он был огромный мужчина, усталый, сутулый.

-- Но он же мож2 не помочь, -- заныла она, -- в вас может попастьшальная пуля.

(Как видите, добрая женщина думала, что пули по-прежнему flukhtung вночи -- метеоритными осколками давно прекращенной пальбы.)

-- Меня не интересует политика, -- сказал он. -- Мне только рекуперейти. Завтра зайдет мой друг, чтобы все подготовить.

Он похлопал ее по локтю и отправился в путь.

С наслаждением, присущим этому акту, он уступил теплому и нежномунажиму слез. Облегчение было недолгим, ибо едва он позволил им литься, ониполились обильно и немилосердно, мешая дышать и видеть. В судорогах туманаон брел к набережной по мощеной улочке Омибога. Попытался откашляться, ноэто вызвало лишь новую конвульсию плача. Он сожалел уже, что уступилискушению, потому что не мог взять уступку назад, и трепещущий человек в немпропитался слезами. Как и всегда, он отделял трепещущего от наблюдающего:наблюдающего с заботой, с участием, со вздохом или с вежливым удивлением. Тобыл последний оплот ненавистного ему дуализма. Корень квадратный из Яравняется Я. Нотабенетки, незабудки. Чужак, спокойно следящий с абстрактногобрега за течением местных печалей. Фигура привычная -- пусть анонимная иотчужденная. Он видел меня плачущим, когда мне было десять, и отводил кзеркалу в заброшенной комнате (с пустой попугайной клеткой в углу), чтобы ямог изучить мое размываемое лицо. Он слушал, поднявши брови, как я говорилслова, которые говорить не имел никакого права. В каждой маске из тех, что япримерял, имелись прорези для его глаз. Даже в тот самый миг, когда менясотрясали конвульсии, ценимые мужчиной превыше всего. Мой спаситель. Мойсвидетель. И Круг полез за платком, тусклой белой бирюлькой в глубине еголичной ночи. Выбравшись, наконец, из лабиринта карманов, он промокнул ивытер темное небо и потерявшие форму дома; и увидел, что близок к мосту.

В иные ночи мост был строкой огней с определенным ритмом, с метрическимблеском, и каждую его стопу подхватывали и продлевали отражения в чернойзмеистой воде. В эту ночь что-то расплывчато тлело лишь там, где гранитныйНептун маячил на своей квадратной скале, каковая скала прорастала парапетом,каковой парапет терялся в тумане. Едва только Круг, степенно ступая,приблизился, как двое солдат-эквилистов преградили ему дорогу. Прочиезатаились окрест, и когда скакнул, словно шахматный конь, фонарь, чтобы егоосветить, он заметил человечка, одетого как meshchaniner [буржуйчик],стоявшего скрестив руки и улыбавшегося нездоровой улыбкой. Двое солдат (оба,странно сказать, с рябыми от оспы лицами) интересовались, как понял Круг,его (Круга) документом. Пока он откапывал пропуск, они понукали егопоспешить, упоминая недолгие любовные шалости, коим они предавались илихотели предаться, или Кругу советовали предаться с его матерью.

-- Сомневаюсь, -- сказал Круг, обшаривая карманы, -- чтобы этифантазии, вскормленные, подобно личинкам, на древних табу, могли и впрямьпретвориться в дела, -- и по самым разным причинам. Вот он (он едва незабрел незнамо куда, пока я беседовал с сиротой, -- я разумею, с нянькой).

Солдаты сцапали пропуск будто банкноту в сто крун. Пока они прилежноизучали его, Круг высморкался и неспешно вернул платок в левый карманпальто, но поразмыслив, переправил его в правый, брючный.

-- Это что? -- спросил тот из двух, что потолще, царапая слово ногтембольшого пальца, сжимавшего бумагу. Круг, держа у глаз очки для чтения,