Школьная библиотека

завидуешь садовнику, который никуда не едет, только сегодня онпонял весь ужас перемены, о которой ему говорил отец. Прежниеосенние возвращения в город показались счастьем. Ежедневнаяутренняя прогулка с француженкой,-- всегда по одним и тем жеулицам, по Невскому и кругом, через Набережную, домой,-никогда не повторится. Счастливая прогулка. Иногда емупредлагали начать с Набережной, но он всегда отказывался,-- нестолько потому, что с раннего детства любил привычку, сколькопотому, что нестерпимо боялся петропавловской пушки, громового,тяжкого удара, от которого дрожали стекла домов и могла лопнутьперепонка в ухе,-- и всегда устраивался так (путем незаметныхманевров), чтобы в двенадцать часов быть на Невском, подальшеот пушки,-- выстрел которой настиг бы его у самого дворца, еслибы изменился порядок прогулки. Кончено также приятное раздумьепосле завтрака, на диване, под тигровым одеялом, и ровно в два-- молоко в серебряной чашке, придающей молоку такойдрагоценный вкус, и ровно в три -- катание в открытом ландо

Взамен всего этого было нечто, отвратительное своей новизной инеизвестностью, невозможный, неприемлемый мир, где будет пятьуроков подряд и толпа мальчиков, еще более страшных, чем те,которые недавно, в июльский день, на мосту, окружили его,навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками, с которыхковарно были сдернуты резиновые наконечники.

В лесу было тихо и сыро. Наплакавшись вдоволь, он поигралс жуком, нервно поводившим усами, и потом долго его давилкамнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст. Погодяон заметил, что заморосило. Тогда он встал с земли, нашелзнакомую тропинку и побежал, спотыкаясь о корни, со смутной,мстительной мыслью, добраться до дому и там спрятаться,провести тем зиму, питаясь в кладовой вареньем и сыром

Тропинка, минут десять поюлив в лесу, спустилась к реке,которая была сплошь в кольцах от дождя, и еще через пять минутпоказался лесопильный завод, мельница, мост, где по щиколкуутопаешь в опилках, и дорожка вверх, и через голые кусты сирени-- дом. Он прокрался вдоль стены, увидел, что окно гостинойоткрыто, и, взобравшись около водосточной трубы на зеленыйоблупленный карниз, перевалился через подоконник. В гостиной оностановился, прислушался. Дагерротип деда, отца матери,-черные баки, скрипка в руках,-- смотрел на него в упор, носовершенно исчез, растворился в стекле, как только он посмотрелна портрет сбоку,-- печальная забава, которую он никогда непропускал, входя в гостиную. Подумав, подвигав верхней губой,отчего платиновая проволока на передних зубах свободно ездилавверх и вниз, он осторожно открыл дверь и, вздрагивая отзвонкого эхо, слишком поспешно после отъезда хозяеввселившегося в дом, метнулся по коридору и оттуда, по лестнице,на чердак. Чердак был особенный, с оконцем, через которое можнобыло смотреть вниз, на лестницу, на коричневый блеск ее перил,плавно изгибавшихся пониже, терявшихся в тумане. В доме былосовершенно тихо. Погодя, снизу, из кабинета отца, донессязаглушенный звон телефона. Звон продолжался с перерывамидовольно долго. Потом опять тишина.

Он устроился на ящике. Рядом был такой же ящик, нооткрытый, и в нем были книги. Дамский велосипед с рванойзеленой сеткой, натянутой вдоль заднего колеса, стоял на головев углу, между необструганной доской, прислоненной к стене, иогромным баулом. Через несколько минут Лужину стало скучно, каккогда горло обвязано фланелью, и нельзя выходить. Он потрогалпыльные, серые книги в ящике, оставляя на них черные отпечатки

Кроме книг, был волан с одним пером, большая фотография(военный оркестр), шахматная доска с трещиной и прочие, неочень занимательные вещи.

Так прошел час. Он услышал вдруг шум голосов, воющий звукпарадной двери и, осторожно выглянув в окошечко, увидел внизуотца, который, как мальчик, взбегал по лестнице и, не добежавдо площадки, опять проворно спустился, двигая врозь коленями

Там, внизу, слышались теперь ясно голоса,-- буфетчика, кучера,сторожа. Через минуту лестница опять ожила, на этот раз быстроподнималась по ней мать, придерживая юбку, но тоже до площадкине дошла, а перегнулась через перила и потом, быстро, расставивруки, сошла вниз. Наконец, еще через минуту, все гурьбойподнялись наверх,-- блестела лысина отца, птица на шляпе материколебалась, как утка на бурном пруду, прыгал седой бобрикбуфетчика; сзади, поминутно перегибаясь через перила,поднимались кучер, сторож и, почему-то, Акулина-молочница, даеще чернобородый мужик с мельницы, обитатель будущих кошмаров

Он-то, как самый сильный, и понес его с чердака до коляски

2

Лужин старший, Лужин, писавший книги, часто думал о том,что может выйти из его сына. В его книгах,-- а все они, кромезабытого романа "Угар", были написаны для отроков, юношей,учеников среднеучебных заведений и продавались в крепких,красочных переплетах,-- постоянно мелькал образ белокурогомальчика, и взбалмошного, и задумчивого, который превращался вскрипача или живописца, не теряя при этом нравственной своейкрасоты. Едва уловимую особенность, отличавшую его сына от всехтех детей, которые, по его мнению, должны были стать людьми,ничем не замечательными (если предположить, что существуюттакие люди), он понимал, как тайное волнение таланта, и, твердопомня, что покойный тесть был композитором (довольно, впрочем,сухим и склонным, в зрелые годы, к сомнительному блистаниювиртуозности), он не раз, в приятной мечте, похожей налитографию, спускался ночью со свечой в гостиную, гдевундеркинд в белой рубашонке до пят играет на огромном черномрояле.

Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына;ему казалось, что, быть может, люди со стороны лучше в нейразбираются, чем он сам. Школа, которую он для сына выбрал,особенно славилась внимательностью к так называемой"внутренней" жизни ученика, гуманностью, вдумчивостью,дружеским проникновением. Преданье говорило, что, в первоевремя ее существования, учителя в час большой перемены возилисьс ребятами,-- физик мял, глядя через плечо, комок снега,математик получал на бегу крепкий мячик в ребра, и сам директорвеселым восклицанием поощрял игру. Таких общих игр теперьбольше не было, но идиллическая слава осталась. Класснымвоспитателем сына был учитель словесности, добрый знакомыйписателя Лужина и, кстати сказать, недурной лирический поэт,выпустивший сборник подражаний Анакреону. "Забредите,-- сказалон в тот день, когда Лужин старший в первый раз привел сына вшколу.-- В любой четверг, около двенадцати". Лужин забрел. Налестнице было пусто и тихо. Проходя через зал в учительскую, онуслышал из второго класса глухой, многоголосый раскат смеха

Затем, в тишине, шаги его особенно звонко застучали по желтомупаркету зала. В учительской у большого стола, покрытого сукном,напоминавшим об экзаменах, сидел воспитатель и писал письмо.

С тех пор, как его сын поступил в школу, он с воспитателемеще не говорил и теперь, спустя месяц являясь к нему, был полонщекочущего ожидания, некоторого волнения и робости,-- всех техчувств, которые он некогда испытал, когда, юношей встуденческой форме, пришел к редактору, которому недавно послалпервую свою повесть. И теперь, как и тогда, вместо словизумления, которых он смутно ожидал (как, проснувшись в чужомгороде, ожидаешь, еще не раскрыв век, необыкновенного, сияющегоутра), вместо всех тех слов, которые он бы с такой охотой самподсказал, если бы не надежда, что все-таки их дождется,-- онуслышал пасмурные, холодноватые слова, доказывавшие, что егосына воспитатель понимает еще меньше, чем он сам. О какой-либотайной даровитости тот и не обмолвился. Наклонив бледное,бородатое лицо, с двумя розовыми выемками по бокам носа, скоторого он осторожно снял цепкое пенсне, вытирая глазаладонью, воспитатель начал говорить первым, сказал, что мальчикмог бы учиться лучше, что мальчик, кажется, не ладит стоварищами, что мальчик мало бегает на переменах..

"Способности у мальчика несомненно есть,-- сказал воспитатель,покончив манипуляции с глазами,-- но наблюдается некотораявялость". В это мгновение где-то внизу родился звонок,перекинулся наверх, невыносимо пронзительно прошел по всемузданию. После этого были две-три секунды полнейшей тишины,-- ивдруг все ожило, зашумело, захлопали крышки парт, залнаполнился говором, топотом. "Большая перемена,-- сказалвоспитатель.-- Если хотите, сойдемте во двор, посмотрите, какрезвятся ребята".

Они быстро съезжали по каменной лестнице, обнявбалюстраду, скользя подошвами сандалий по отшлифованным краямступеней. Внизу, в темной тесноте вешалок, переобувались; иныесидели на широких подоконниках, кряхтели, поспешно затягиваяшнурки. Вдруг он увидел сына, который, сгорбившись, брезгливо