Школьная библиотека

исчез из глаз Вронского

- Браво! - сказал чей-то один голос

В то же мгновение пред глазами Вронского, пред ним самим, мелькнулидоски барьера. Без малейшей перемены движения лошадь взвилась под ним;доски скрылись, и только сзади стукнуло что-то. Разгоряченная шедшимвпереди Гладиатором, лошадь поднялась слишком рано пред барьером и стукнула о него задним копытом. Но ход ее не изменился, и Вронский, получивв лицо комок грязи, понял, что он стал опять в то же расстояние от Гладиатора. Он увидал опять впереди себя его круп, короткий хвост и опятьте же неудаляющиеся, быстро движущиеся белые ноги

В то самое мгновение, как Вронский подумал о том, что надо теперь обходить Махотина, сама Фру-Фру, поняв уже то, что он подумал, безо всякого поощрения, значительно наддала и стала приближаться к Махотину с самой выгодной стороны, со стороны веревки. Махотин не давал веревки

Вронский только подумал о том, что можно обойти и извне, как Фру-Фру переменила ногу и стала обходить именно таким образом. Начинавшее уже темнеть от пота плечо Фру-Фру поравнялось с крупом Гладиатора. Несколькоскачков они прошли рядом. Но пред препятствием, к которому они подходили, Вронский, чтобы не идти большой круг, стал работать поводьями, ибыстро, на самом косогоре, обошел Махотина. Он видел мельком его лицо,забрызганное грязью. Ему даже показалось, что он улыбнулся. Вронскийобошел Махотина, но он чувствовал его сейчас же за собой и не переставаяслышал за самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее дыханье ноздрей Гладиатора

Следующие два препятствия, канава и барьер, были перейдены легко, ноВронский стал слышать ближе сап и скок Гладиатора. Он послал лошадь и срадостью почувствовал, что она легко прибавила ходу, и звук копыт Гладиатора стал слышен опять в том же прежнем расстоянии

Вронский вел скачку - то самое, что он и хотел сделать и что ему советовал Корд, и теперь он был уверен в успехе. Волнение его, радость инежность к Фру-Фру все усиливались. Ему хотелось оглянуться назад, но онне смел этого сделать и старался успокоивать себя и не посылать лошади,чтобы приберечь в ней запас, равный тому, который, он чувствовал, оставался в Гладиаторе. Оставалось одно и самое трудное препятствие; если онперейдет его впереди других, то он придет первым. Он подскакивал к ирландской банкетке. Вместе с Фру-Фру он еще издалека видел эту банкетку,и вместе им обоим, ему и лошади, пришло мгновенное сомнение. Он заметилнерешимость в ушах лошади и поднял хлыст, но тотчас же почувствовал, чтосомнение было неосновательно: лошадь знала, что нужно. Она наддала имерно, так точно, как он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко за канаву; и втом же самом такте, без усилия, с той же ноги, Фру-Фру продолжала скачку

- Браво, Вронский! - послышались ему голоса кучки людей - он знал, егополка и приятелей, - которые стояли у этого препятствия; он не мог неузнать голоса Яшвина, но он не видал его

"О, прелесть моя!" - думал он на Фру-Фру, прислушиваясь к тому,чтопроисходило сзади. "Перескочил!" - подумал он, услыхав сзади поскок Гладиатора. Оставалась одна последняя канавка с водой в два аршина. Вронский и не смотрел на нее, а, желая прийти далеко первым, стал работатьповодьями кругообразно, в такт скока поднимая и опуская голову лошади

Он чувствовал, что лошадь шла из последнего запаса; не только шея и плечи ее были мокры, но на загривке, на голове, на острых ушах каплями выступал пот, и она дышала резко и коротко. Но он знал, что запаса этого слишком достанет на остающиеся двести сажен. Только потому, что ончувствовал себя ближе к земле, и по особенной мягкости движенья Вронскийзнал, как много прибавила быстроты его лошадь. Канавку она перелетела,как бы не замечая Она перелетела ее, как птица; но в это самое времяВронский, к ужасу своему, почувствовал, что, не поспев за движением лошади, он, сам не понимая как, сделал скверное, непростительное движение,опустившись на седло. Вдруг положение его изменилось, и он понял, чтослучилось что-то ужасное. Он не мог еще дать себе отчет о том, что случилось, как уже мелькнули подле самого его белые ноги рыжего жеребца, иМахотин на быстром скаку прошел мимо. Вронский касался одной ногой земли, и его лошадь валилась на эту ногу. Он едва успел выпростать ногу,как она упала на один бок, тяжело хрипя, и, делая, чтобы подняться,тщетные усилия своей тонкою потною шеей, она затрепыхалась на земле уего ног, как подстреленная птица. Неловкое движение, сделанное Вронским,сломало ей спину. Но это он понял гораздо после. Теперь же он виделтолько то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один нагрязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и,перегнув к нему голову, смотрела на него своим прелестным глазом. Всееще не понимая того, что случилось, Вронский тянул лошадь за повод. Онаопять вся забилась, как рыбка, треща крыльями седла, выпростала передниеноги, но, не в силах поднять зада, тотчас же замоталась и опять упала набок. С изуродованным страстью лицом, бледный и с трясущеюся нижнею челюстью, Вронский ударил ее каблуком в живот и опять стал тянуть за поводья. Но она не двигалась, а, уткнув храп в землю, только смотрела нахозяина своим говорящим взглядом

- Ааа! - промычал Вронский, схватившись за голову. - Ааа! что я сделал! - прокричал он. - И проигранная скачка! И своя вина, постыдная,непростительная! И эта несчастная, милая, погубленная лошадь! Ааа! что ясделал! Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка бежали к нему. К своемунесчастью, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себеспину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей сголовы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам

Яшвин с фуражкой догнал его, проводил его до дома, и через полчасаВронский пришел в себя. Но воспоминание об этой скачке надолго осталосьв его душе самым тяжелым и мучительным воспоминанием в его жизни

XXVI Внешние отношения Алексея Александровича с женою были такие же, как ипрежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят,чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны поехал на воды заграницу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудомздоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенноюэнергией взялся за свою обычную работу. Как и обыкновенно, жена его переехала на дачу, а он остался в Петербурге

Со времени того разговора после вечера у княгини Тверской он никогдане говорил с Анною о своих подозрениях и ревности, и тот его обычный тонпредставления кого-то был как нельзя более удобен для его теперешних отношений к жене. Он был несколько холоднее к жене. Он только как будтоимел на нее маленькое неудовольствие за тот первый ночной разговор, который она отклонила от себя. В его отношениях к ней был оттенок досады,но не более. "Ты не хотела объясниться со мной, - как будто говорилон, мысленно обращаясь к ней, - тем хуже для тебя. Теперь уж ты будешьпросить меня, а я не стану объясняться. Тем хуже для тебя", - говорил онмысленно, как человек, который бы тщетно попытался потушить пожар, расс0дился бы на свои тщетные усилия и сказал бы: "Так на' же тебе! таксгоришь за это!" Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всегобезумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своейзакрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились егочувства к семье, то есть к жене и сыну. Он, внимательный отец, с концаэтой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к жене. "А! молодой человек!" - обращался он к нему

Алексей Александрович думал и говорил, что ни в какой год у него небыло столько служебного дела, как в нынешний; но он не сознавал того,что он сам выдумывал себе в нынешнем году дела, что это было одно изсредств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье имысли о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали

Если бы кто-нибудь имел право спросить Алексея Александровича, что ондумает о поведении своей жены, то кроткий, смирный Алексей Александровичничего не ответил бы, а очень бы рассердился на того человека, который унего спросил бы про это. От этого-то и было в выражении лица АлексеяАлександровича что-то гордое и строгое, когда у него спрашивали про здоровье его жены. Алексей Александрович ничего не хотел думать о поведениии чувствах своей жены, и действительно он об этом ничего не думал

Постоянная дача Алексея Александровича была в Петергофе, и обыкновеннографиня Лидия Ивановна жила лето там же, в соседстве и постоянных сношениях с Анной. В нынешнем году графиня Лидия Ивановна отказалась жить вПетергофе, ни разу не была у Анны Аркадьевны и намекнула Алексею Александровичу на неудобство сближения Анны с Бетти и Вронским. АлексейАлександрович строго остановил ее, высказав мысль, что жена его выше подозрения, и с тех пор стал избегать графини Лидии Ивановны. Он не хотелвидеть и не видел, что в свете уже многие косо смотрят на его жену, нехотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала на том,чтобы переехать в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко было до лагеря полка Вронского. Он не позволял себе думать об этом и не думал; новместе с тем он в глубине своей души, никогда не высказывая этого самомусебе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений,знал несомненно, что он был обманутый муж, и был от этого глубоко несчастлив