Школьная библиотека

- А кто бросит камень? - сказал Алексей Александрович, очевидно довольный своей ролью. - Я все простил и потому не могу лишать ее того,что есть потребность любви для нее - любви к сыну..

- Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это? Положим, вы простили,вы прощаете.... но имеем ли мы право действовать на душу этого ангела?Он считает ее умершею. Он молится за нее и просит бога простить ее грехи.... И так лучше. А тут что он будет думать? - Я не думал об этом, - сказал Алексей Александрович, очевидно соглашаясь

Графиня Лидия Ивановна закрыла лицо руками и помолчала. Она молилась

- Если вы спрашиваете моего совета, - сказала она, помолившись и открывая лицо, - то я не советую вам делать этого. Разве я не вижу, как выстрадаете, как это раскрыло ваши раны? Но, положим, вы, как всегда, забываете о себе. Но к чему же это может повести? К новым страданиям с вашей стороны, к мучениям для ребенка? Если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна желать этого. Нет, я, не колеблясь, несоветую, и, если вы разрешите мне, я напишу к ней

И Алексей Александрович согласился, и графиня Лидия Ивановна написаласледующее французское письмо:

"Милостивая государыня, Воспоминание о вас для вашего сына может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать, не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего мужа в духе христианской любви. Прошу всевышнего о милосердиик вам.

Графиня Лидия"

Письмо это достигло той затаенной цели, которую графиня Лидия Ивановнаскрывала от самой себя. Оно до глубины души оскорбило Анну

С своей стороны Алексей Александрович, вернувшись от Лидии Ивановныдомой, не мог в этот день предаться своим обычным занятиям и найти тодушевное спокойствие верующего и спасенного человека, которое ончувствовал прежде

Воспоминание о жене, которая так много была виновата пред ним и предкоторою он был так свят, как справедливо говорила ему графиня Лидия Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не могпонимать книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о своих отношениях к ней, о тех ошибках, которые он, как ему теперьказалось, сделал относительно ее. Воспоминание о том,как он принял,возвращаясь со скачек, ее признание в неверности (то в особенности, чтоон требовал от нее только внешнего приличия, а не вызвал на дуэль), какраскаяние, мучало его. Также мучало его воспоминание о письме, котороеон написал ей; в особенности его прощение, никому не нужное, и его заботы о чужом ребенке жгли его сердце стыдом и раскаянием

И точно такое же чувство стыда и раскаяния он испытывал теперь, перебирая все свое прошедшее с нею и вспоминая неловкие слова, которыми онпосле долгих колебаний сделал ей предложение

"Но в чем же я виноват?" - говорил он себе. И этот вопрос всегда вызывал в нем другой вопрос - о том, иначе ли чувствуют, иначе ли любят,иначе ли женятся эти другие люди, эти Вронские, Облонские... эти камергеры с толстыми икрами. И ему представлялся целый ряд этих сочных,сильных, не сомневающихся людей, которые невольно всегда и везде обращали на себя его любопытное внимание. Он отгонял от себя эти мысли, онстарался убеждать себя, что он живет не для здешней, временной жизни, адля вечной, что в душе его находится мир и любовь. Но то, что он в этойвременной, ничтожной жизни сделал, как ему казалось, некоторые ничтожныеошибки, мучало его так, как будто и не было того вечного спасения, в которое он верил. Но искушение это продолжалось недолго, и скоро опять вдуше Алексея Александровича восстановилось то спокойствие и та высота,благодаря которым он мог забывать о том, чего не хотел помнить

XXVI - Ну что, Капитоныч? - сказал Сережа, румяный и веселый возвратившисьс гулянья накануне дня своего рождения и отдавая свою сборчатую поддевкувысокому, улыбающемуся на маленького человека с высоты своего роста,старому швейцару. - Что, был сегодня подвязанный чиновник? Принял папа? - Приняли. Только правитель вышли, я и доложил, - весело подмигнув,сказал швейцар. - Пожалуйте, я сниму

- Сережа! - сказал славянин-гувернер, остановясь в дверях, ведших вовнутренние комнаты. - Сами снимите

Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил на неговнимания. Он стоял, держась рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему влицо

- Что ж, и сделал для него папа, что надо? Швейцар утвердительно кивнул головой

Подвязанный чиновник, ходивший уже семь раз о чем-то просить АлексеяАлександровича, интересовал и Сережу и швейцара. Сережа застал его раз всенях и слышал, как он жалостно просил швейцара доложить о себе, говоря,что ему с детьми умирать приходится

С тех пор Сережа, другой раз встретив чиновника в сенях, заинтересовался им

- Что ж, очень рад был? - спрашивал он

- Как же не рад! Чуть не прыгает пошел отсюда

- А что-нибудь принесли? - спросил Сережа, помолчав

- Ну, сударь, - покачивая головой, шепотом сказал швейцар, - есть отграфини

Сережа тотчас понял, что то, о чем говорил швейцар, был подарок отграфини Лидии Ивановны к его рожденью

- Что ты говоришь? Где? - К папе Корней внес. Должно, хороша штучка! - Как велико? Этак будет? - Поменьше, да хороша

- Книжка? - Нет, штука. Идите, идите, Василий Лукич зовет, - сказал швейцар,слыша приближавшиеся шаги гувернера и осторожно расправляя ручку в дополовины снятой перчатке, державшую его за перевязь, и, подмигивая, показывал головой на Вунича

- Василий Лукич, сию минуточку! - отвечал Сережа с тою веселою и любящею улыбкой, которая всегда побеждала исполнительного Василия Лукича

Сереже было слишком весело, слишком все было счастливо, чтоб он мог неподелиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которуюон узнал на гулянье в Летнем саду от племянницы графини Лидии Ивановны

Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, чтонынче такой день, в который все должны быть рады и веселы

- Ты знаешь, папа получил Александра Невского? - Как не знать! Уж приезжали поздравлять

- Что ж, он рад? - Как царской милости не радоваться! Значит, заслужил, - сказал швейцар строго и серьезно

Сережа задумался, вглядываясь в изученное до малейших подробностей лицо швейцара, в особенности в подбородок, висевший между седыми бакенбардами, который никто не видал, кроме Сережи, смотревшего на него всегдане иначе, как снизу

- Ну, а твоя дочь давно была у тебя? Дочь швейцара была балетная танцовщица

- Когда же ходить по будням? У них тоже ученье. И вам ученье, сударь,идите

Придя в комнату, Сережа, вместо того чтобы сесть за уроки, рассказалучителю свое предположение о том, что то, что принесли, должно быть машина. - Как вы думаете? - спросил он

Но Василий Лукич думал только о том, что надо учить урок грамматикидля учителя, который придет в два часа

- Нет, вы мне только скажите, Василий Лукич, - спросил он вдруг, ужесидя за рабочим столом и держа в руках книгу, - что больше АлександраНевского? Вы знаете, папа получил Александра Невского? Василий Лукич отвечал, что больше Александра Невского есть Владимир

- А выше? - А выше всего Андрей Первозванный

- А выше еще Андрея? - Я не знаю

- Как,E8 вы не знаете? - и Сережа, облокотившись на руки, углубился вразмышления

Размышления его были самые сложные и разнообразные. Он соображал отом, как отец его получит вдруг и Владимира и Андрея, и как онвследствие этого нынче на уроке будет гораздо добрее, и как он сам, когда будет большой, получит все ордена и то, что выдумают выше Андрея

Только что выдумают, а он заслужит. Они еще выше выдумают, а он сейчас изаслужит

В таких размышлениях прошло время, и, когда учитель пришел, урок обобстоятельствах времени и места и образа действия был не готов, и учитель был не только недоволен, но и огорчен. Это огорчение учителя тронуло Сережу. Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; нокак бы он ни старался, он решительно не мог этого сделать: покуда учитель толковал ему, он верил и как будто понимал, но как только он оставался один, он решительно не мог вспомнить и понять, что коротенькое итакое понятное слово "вдруг" есть обстоятельство образа действия. Новсе-таки ему жалко было то, что он огорчил учителя, и хотелось утешитьего

Он выбрал минуту, когда учитель молча смотрел в книгу