Книга "Тень птицы". Страница 2
восклицавшие перед смертью, подобно Абд-эль-Кадеру, молившемуся в оградеМеккского храма:
- Господи, воскреси меня в день общего восстания слепым, дабы не стыдился я пред лицом праведных!
Были шитые золотом одежды, кривые ятаганы бесценной стали, тюрбаны избагдадских шалей... Но давно уже
Паук заткал паутиной царские входы,
И ночная сова кричит на башне Афразиаба..
Через полчаса пароход снова левиафаном потянулся по извивам Босфора ипошли кругом зеленые холмистые побережья в цветущих садах и могильныхкипарисовых рощах, в парках, мраморных дворцах и виллах, в развалинахкрепостей и деревянных турецких домишках, тесными уступами нагроможденных среди развалин и зелени... Ветхость, запустение - как странны этислова для вступающего в Турцию по Босфору! Ветхость - и чудовищные руиныРумели-Гисар, ее зубчатых твердынь и допотопной башни, глядящей из Европы в Азию, на красноватые развалины Анатоли-Гисар, от которой когда-тонаводил мосты в Европу сам Дарий. Запустение - и роскошь султанскихвилл, пороги которых купаются в зелено-голубой воде пролива, эти сплошные сады и селенья, каики из золотой лакированной ясени, устланные бархатными коврами, на которых полулежат щеголи-греки в фесках, турецкиеофицеры с меланхолически-прекрасными девичьими глазами или гаремы, закутанные в радужные брусские газы..
Свежеет, и горы и холмы, овеваемые морским воздухом, принимают лиловые тоны. Босфор вьется, холмы впереди смыкаются - кажется, что плывешьпо зеркально-опаловым озерам. Но вот эти холмы расступились еще раз, - имедленно принимает нас в свою флотилию великий город. Налево, на холмистых прибрежьях Малоазийских гор, пестрят в сплошных садах несметныекровли и окна Скутари. Направо, в Европе, громоздится по высокой горетесная Галата с возвышающейся над ней круглой громадой генуэзской башниХриста. А впереди, на закате, единственный в мире силуэт Стамбула, надкоторым - копья минаретов и полусферы на султанских мечетях... При заходящем солнце, в тесноте судов, бригантин, барок и лодок, при стоголосыхкриках фесок, тюрбанов и шляп, качающихся на зеленой сорной воде вокругнаших высоких бортов, снова кидаем якорь. Ревут вокруг трубы отходящихпароходов, в терцию кричат колесные пакеботы, гудит от топота копыт деревянный мост Султан-Валидэ на Золотом Роге, хлопают бичи, раздаютсякрики водоносов в толпе, кипящей на набережной Галаты... Оттуда, из товарных складов, возбуждающе пахнет ванилью и рогожами колониальных товаров; с пароходов - смолой, кокосом и зерновым хлебом, сыплющимся в трюмы, от воды, взбудораженной винтами и веслами - огуречной свежестью..
Солнце меж тем скрывается за Стамбулом - и багряным глянцем загораютсястекла в Скутари, мрачно краснеет кипарисовый лес его Великого кладбища,в фиолетовые тоны переходит сизый дымный воздух над рейдом, и возносятсяв зеленеющее небо печальные, медленно возрастающие и замирающие голосамуэззинов..
В старых святых городах Ислама для этих вечерних славословий еще досих пор предпочитаются глашатаи-слепые: да не смущает их земная прелестьнаступающей ночи! А те, которых Творец не лишил счастья зрения, закрывают в час изана глаза... Закрывают ли глашатаи константинопольские? Голоса их все же звучат великой печалью старины и пустыни. И я вспоминаюпыль и ветхость бревенчатого моста Валидэ, черные деревянные сараи возленего... Вспоминаю сгнившие в труху и почерневшие лачуги Стамбула, егоразвалины, тихие кофейни и кладбища... Потом гляжу на приземистый куполСофии, в котором есть что-то непередаваемо-древнее, как в куполе синагоги... Вижу, среди запущенного серальского сада, на берегу стамбульскогомыса, остатки древних стен Византии и дворца Константина..
- Возвышается София над городом, как корабль на якоре! - говориликогда-то
Теперь она осела, затерялась среди новых мечетей. Издалека она кажется даже небольшою. Не велик и дворец. Он из серого камня, прост, груб,как крепостная тюрьма, крыша на нем без выступа, окошечки узкие, высокопробитые... И как чужд он всему - он и София - даже здесь, в старомСтамбуле!
Солнце закатилось, на турецких часах двенадцать - и меня постигаетучасть, подобная участи турецких женщин: женщинам нельзя после закатавыходить из дому, путешественникам - вступать в город. Но, стоя возлеборта и глядя вниз, на лодку афонских монахов, высматривающих, нет липаломников, которым они дают приют на своих подворьях в Галате, я вдругзамечаю среди них знакомого, проводника-грека Герасима, и радостно кричуему по-русски, по-гречески и по-арабски:
- Герасиме! Добрый вечер! Калиспера! Меса бель хайр!
Герасим поднимает кверху очки, ищет меня в толпе и не спеша - ему ужеза сорок - улучает среди качки удобный момент, чтобы ухватиться за перила трапа
Проводник мне не нужен, но не проберешься один после семи часов в город. И Герасим немедленно вступает в свои обязанности
Бережно несет он под мышкой тяжелый черный зонт, с которым никогда неразлучается, бережно снимает черную шляпу и вытирает ситцевым платкомсвою большую коротко стриженную, серебристо-сизую голову... Жарко подчерной шляпой! Но Герасим является на пароход всегда в шляпе, в бумажныхотложенных воротничках и ветхом черном галстухе в виде летучей мыши..
III
Возле какой-нибудь маленькой, полуразвалившейся мечети в Скутари, - вэтом старинном хане всех караванов Азии, - на каком-нибудь пыльном базаре, окруженном кофейнями, из которых несет чадом жаровен, облитых кипящим бараньим салом, и пестреют халаты толстых хозяев в больших тюрбанах,не редкость видеть грязно-грифельную груду верблюда и погонщика в ещебольшем тюрбане и овчинной куртке. На главной скутарийской улице естькофейни почище, где так сладко мечтать за чашечкой кофе на длинных диванах в пестром ситце, тихо поглаживая спину кошки и опустив одну ногу втуфле, на пол, а другую, в чулке, поставив на сиденье. В переулках Скутари, среди пекарен, шорных мастерских и лавочек, заваленных меднымиболванами для глажения фесок, среди облезлых собак, скитающихся по пылии ослиному помету, в жаркие и нежные дни ранней приморской весны цветутрозовыми восковыми свечечками темно-зеленые платаны, из-за древних садовых стен снегом белеют цветущие плодовые деревья, глядит осыпанное кроваво-лиловым цветом голое иудино дерево..
- Селям! - ласково и сдержанно говорят сидящие под деревьями возлекофеен крупные старики в белых и зеленых чалмах, в меховых безрукавках ихалатах, отороченных мехом. - Селям! - говорят они подходящим, легко икрасиво касаясь груди и лба, и опять замолкают, отдаваясь дыму нергиле испокойному созерцанию собак, туристов, ковыляющих женщин, закутанных врозовые и черные фередже, и медленно, важно качающихся на ходу горбунов-верблюдов
И мне никогда не забыть сладкой, деревенской тишины Скутари, егостен, кладбищ, густых садов, запутанных переулков, где двухэтажные деревянные домики выступают над пешеходными тропинками серыми решетчатымиокнами. Сколько в этой сплошной садовой глуши, называемой Скутари, старых мраморных фонтанов, в хрустальной воде которых моют загорелые ногистранники, благословящие именем Бога и эту воду, и легкую весеннюю теньразвесистого дерева над фонтаном, и дремотное жужжание пчел на цветущихабрикосах! Сколько там, в этой глуши, мечетей, на куполах которых растеттрава, а внутри воркуют голуби! Сколько кладбищ, затерявшихся между садами, мечетями и стенами, сколько кипарисов с голыми стволами телесногоцвета и могильных белых столбиков в чалмах и золотых надписях, где такмирно, ласково и с такой трогательной верой говорится о весенних радостях жизни, о холодных ветрах рока, о соловьях и розах в стране Блаженной!
Не то Галата. Недаром Галату называют помойной ямой Европы, сравнивают с Вавилоном, Содомом
Среди несметных каиков, стоящих возле потемневших от воды и временидеревянных свай, я выхожу вслед за Герасимом на Галатскую набережную,отдаю паспорт турецкому чиновнику, сидящему в сарае таможни, и вступаю вГалату в тот час, когда замирают призывы муэззинов, день по закону Ислама кончается и лавки должны запираться
Но какое дело до изана Галате!
По пыльной и ухабистой набережной, заставленной с одной стороны железными боками гигантов с разноцветными знаками на трубах, а с другой сплошными кофейнями, шумными и уже ярко освещенными, непрерывно текутнавстречу друг другу потоки разноязычного народа. Зеленоватое небо ещесветло над темным и четким восточным силуэтом Стамбула, над сиренево-стальной водой и над шестами мачт в Золотом Роге. Но над набережной инад рейдом уже висит опускающийся книзу дым, пыль и сумрак. Между носамии кормами пароходов я вижу темную Скутарийскую гору, засыпанную роямиогненно-золотых пчел. Тысячи самоцветных камней - крупных изумрудов,брильянтов и рубинов - рассеяны по кораблям темнеющего рейда. Бледныетоповые огни, как лампадки, высоко висят на всех мачтах возле набережной. Но это уже огни ночного отдыха. Совсем другими огнями горят раскрытые настежь окна и двери в галатских домах, в кофейнях, в табачных ифруктовых лавочках, в парикмахерских. Сколько тут этих огней, скольконарода, играющего в кости, в шашки, пьющего виски, мастику, кофе и водуи занявшего своими табуретами, кальянами и столиками половину набережной! От тесноты, от запаха цветов, пыли, сигар и жаровен, на которыхуличные повара подшкваривают кофейные зерна, кебаб и лепешки, воздухзноен и душен. Из вторых этажей домов, из освещенных окон несутся звукиграммофонов, дешевых пианино. В толпе, текущей по набережной, раздаютсябешено-сиплые басы водоносов, звонкие альты чистильщиков сапог и продав
