Книга "Тень птицы". Страница 7
щейся палубе следом за ней..
Около полуночи над темно-лиловой равниной моря взошел оранжевый печальный полумесяц. Сея на горизонте шафранный свет, он наклонно виселнад бегущей на нас и качающейся зыбью, и от него несло теплым, теплымветром..
Утром открылся берег Африки
Сильно припекало. Небо было знойно и белесо, море тускло, блестелооловом. Вода под кормой бурлила жидкая, зелено-голубая
Командир, весь в белом, стоял на мостике, "не отводя от глаз бинокля
Медленней вздыхала машина: шли уже средним ходом, ждали араба-лоцмана,ибо взморье перед Александрией густо усеяно подводными камнями. Промелькнула первая чайка... Прошел навстречу тупоносый и весь черный пароход, и я увидел на нем белые буквы: "Дельта"... А из мути на горизонтеуже выделялась башня, преемница того знаменитого маяка, что был когда-то"символом света александрийской мудрости" и одним из чудес мира, ибо"вел к городу полубога, дошедшего от столпов Геркулеса до индийских деревьев, вершин которых не достигают стрелы", был посвящен "богам, спасающим плавающих", Bистал зеркалом - "Талисманом Александрии, отражавшимземлю, небо и все паруса Средиземного моря", и так возвышался, что "камень, брошенный с него на закате, падал в воду только в полночь..." Потом слабо обозначилась белая полоска города, бесчисленные палочки, мачты порта, - и крестики - крылья ветряных мельниц, вправо же от них бледно-желтая линия пустыни, терявшаяся на западе, линия безграничнойплоскости, соседней с Дельтой, и там, в этой стекловидной дали - призраки тех единственных по своим очертаниям деревьев, вид которых всегдаволнует: финиковые пальмы
Мы идем медленно, но он все растет и приближается, этот песчаный берег с пальмами, все выше растут эти бесчисленные мачты, видны каменныеленты волнорезов и сияющий белизной маяк. И зной африканского утра всеувеличивается по мере того, как мы все тише и глубже входим в теснотуСтарого Порта, переполненного судами и разноцветными лодками с разноцветными флагами отелей и загорелым людом в фесках, обмотанных платками,и в длинных синих рубахах. Все это тянется среди пароходов за нами, асправа надвигаются серопесчаные обрывы, на которых среди однообразныхпалевых кубиков-домов стоят шероховатые стволы в перистых султанах. Долгий морской путь кончен, - взглянув назад, на белый волнорез, я не вижубольше моря: вижу только мачты да синюю ленту над волнорезом. Кругомпестрота людей и лодок, эти палевые кубики и пальмы, - и все залито сухим, ослепительным светом... Африка!
Въезжая в Александрию, я все клонил голову: солнце стояло как раз надголовою. Встретилась медленная вереница соловых дромадеров, навьюченныхсахарным тростником и предводительствуемых босоногим погонщиком в красной ермолке и коротком белом кунбазе. Потом проехали английские солдатыв тропической форме, верхом на великолепных гнедых лошадях, лоснившихсяна солнце, и, прижимаясь от них к глиняной ограде, мелко перебирая попыли маленькими ножками, прошла молоденькая феллашка в голубой полинявшей рубахе, круглолицая, с полными губками и расширенными ноздрями. Онаподняла ресницы над темными глазами - и опустила их. На ее пепельно-смуглом лице, татуированном синеватыми полосками по бокам подбородка и звездочками на висках, покрывала не было. Не было и библейскогокувшина на ее голове, прикрытой легким платком из черно-синей шерсти: наголове она несла то, что теперь так ходко сменяет на Востоке библейскийкувшин, - большую жестянку из-под керосина. А за феллашкой показался ослик-иноходец, быстро и тупо семенивший копытцами, под красным бархатнымседлом, на котором, почти задевая землю ботинками, сидел большой араб впиджаке сверх длинного халата-подрясника, в плоской феске, обмотаннойзолотисто-пестрым платком..
В отеле близ Площади Консулов мне отвели просторную комнату с каменным полом, покрытым тонкими коврами. В ней стояла постель под кисейнымбалдахином, было полутемно и прохладно. Ставни балкона были закрыты. Заними стоял оглушительный гам Востока, говор и стук копыт, гул и рожкитрамвая, вопли продавцов воды... А когда я раскрыл ставни, в комнату,вместе со всеми этими звуками, так и хлынул свет, жар африканского полдня..
В каком-то маленьком греческом ресторане я ел какую-то розовую морскую рыбу, щедро облитую лимонным соком, и пил какое-то густое вино. Потом побрел к морю, глядя на мелкую зыбь его сиреневого простора, на раковины облаков, таявших над ним в бездонном шелковистом небе, на кубикипалевых домов, терявшихся вдоль широкого изгиба песчаного побережья... Ивихры отдаленных пальм опять сладко напомнили: Африка!
На Площади Консулов, вокруг сквера, в жидкой и легкой тени подсыхающих деревьев, стояли коляски, дремали лошади. Смуглые, в белом, извозчики, вместе с прочей арабской толпой, занимавшей несметные столики сквера, пили воды, курили, болтали... Сидели два негра из Судана. Их черныескуластые лица и черные палки ног в огромных пыльных туфлях казались ещечернее и страшнее от белых кидар; сверх рубашек на них были короткие халаты цвета полосатых гиен. С раздувающимися ноздрями раздавленных носов,с блестящими глазами, с нагло вывороченными губами негры радостно иудивленно осматривали проходящих женщин. А у женщин, закутанных в черныйшелк, только и видно было что глаза, странно разделенные металлическимцилиндром, соединяющим чадры с покрывалами
Часам к четырем город снова ожил. Поливали мостовые, и косой блеск сзапада ярко золотил и площадь, снова наполнившуюся народом, и всю улицуШериф-Паша, по которой я поехал к каналу и которая казалась бы совсемевропейской, если бы не ослики, не этот босоногий черноликий люд и шарабаны с детьми и женщинами, очень нарядными, но уж чересчур смуглыми. Канал соединяет море с Нилом. Виллы и сады тянулись вдоль его правого берега, на зеркальной воде его мирно дремали в низком блеске еще жаркогосолнца грубые косые паруса барок, и по-африкански желтели среди пальмовых рощ глиняные хижины на левом берегу..
По-африкански бедно было и в кварталах, прилегающих к Старому Порту,к тому голому холмистому пространству, где когда-то были дворцы и храмыПтоломеев и где теперь, на месте Серапеума, стоит так называемая колоннаПомпея. По-африкански горели против опускавшегося солнца стекла в желтыхдомах разноплеменной александрийской бедноты. Женщины в туфлях и халатиках, похожие на евреек наших южных городов, с раскрытыми тощими грудями,почерневшими от зноя, лениво сидели у порогов и держали на коленях полуголых детишек, лица которых сплошь облепляли мухи. Тут же шатались шелудивые бездомные собаки. Ни кустика не было среди глиняных рогатых памятников арабского кладбища, уже давно смешавшего свои кости с несметнымикостями древних кладбищ и с мусором тысячелетних останков стократ погибавшей и вновь возрождавшейся Александрии. И надо всеми этими братскимимогилами высилась колонна розового ассуанского мрамора. Меланхолически-прекрасен вид от колонны: на западе - вечернее солнце, опускающееся кзолотой полосе Средиземного моря, на востоке - рощи пальм, синяя пустынная равнина Мареотиса и пески, пески..
А на пути в Каир сперва мелькали стены Александрии. Потом вагоны озарились золотистыми песчаными выемками, белыми виллами и яркой синью утреннего неба
Скоро их сменил Мареотис: водная сияющая гладь, острова камышей, необозримая зеркальность, на отмелях которой розовыми лилиями блистали тысячи длинноногих фламинго, ибисов и цапель. А за лагунами и поймами начали развертываться топи и равнины, возделанные, как огороды, изрезанныеканалами и плотинами, и стекловидные дали с чуть видными оазами селений..
Поезд уносил меня к югу, и все живее чувствовал я, что нигде такбыстро не падаешь в глубь времен, как здесь. Как древен этот смуглыйлюд, орошающий поля, едущий по плотинам на осликах, отдыхающий вместе сбуйволами под жидкой тенью смоковниц!
Вагон был переполнен женщинами, до глаз закутанными в черное и белое,фесками, шляпами, халатами, табачным дымом, пылью и светом. Воздух, веющий в окна с нив и каналов, становился все жарче и суше, - и вот началихлопать поднимаемые рамы, а за ними - решетчатые ставни. Воцарился полумрак, изрезанный полосами света и дыма, но духота стала уже дурманить
Я вышел на площадку - и ослеп от белого блеска. Обдает пламенем, точностоишь возле огромного костра, удушает желтой пылью... Вижу сквозь пыль,что под колесами с грохотом мелькает сквозной мост и горячим стекломблещет внизу река в илистых берегах. Это уже Нил. Мимо поезда начинаютмелькать белые яркие стены и высокие пальмы: Танта. С разлета стал поезд, и хлынувшая из вагонов толпа мгновенно смешалась с цветистой толпойна раскаленной платформе. Но едва успел я схватить в буфете апельсин ипачку папирос, как дверцы вагонов уже опять захлопали. И опять - равнинызреющего хлеба, каналы и черные деревушки феллахов - полузвериные хижиныиз ила, крытые дурро-вой соломой... И опять против меня - копт и феллах
Копт - толстый, в черном халате, в черной туго завернутой чалме, с темно-оливковым круглым лицом, карими глазами и раздувающимися ноздрями
Феллах - в белой чалме и грубом балахоне, расстегнутом на груди. Это совершенный бык, по своему нечеловеческому сложению, с бронзовой шеей изумительной мощи. И сидит он так, как и подобает ему, прямому потомкудревнего египетского человека: прямо, нечеловечески спокойно, с поднятыми плечами, ровно положивши ладони на колени..
1907
СВЕТ ЗОДИАКА
I
Каир шумен, богат, многолюден
К вечеру улицы политы. Нежно и свежо пахнет цветами, тепло и пряно влажной пылью и нагретыми за день мостовыми. Оживленнее гудят трамваи,
