Школьная библиотека

стороны ее и с нею рядом семенили две стриженые нигилистки, a vis-а-visтанцовал какой-то тоже пожилой господин, во фраке, но с тяжелою дубиной вруке и будто бы изображал собою не петербургское, но грозное издание:"Прихлопну мокренько будет". Но несмотря на свою дубину, он никак не могснести пристально устремленных на него очков "честной русской мысли" истарался глядеть по сторонам, а когда делал pas de deux, то изгибался,вертелся и не знал куда деваться - до того вероятно мучила его совесть..

Впрочем не упомню всех этих тупеньких выдумок; вс¬ было в таком же роде,так что наконец мне стало мучительно стыдно. И вот именно то же самоевпечатление как бы стыда отразилось и на всей публике, даже на самыхугрюмых физиономиях, явившихся из буфета. Некоторое время все молчали исмотрели в сердитом недоумении. Человек в стыде обыкновенно начинаетсердиться и наклонен к цинизму. Мало-по-малу загудела наша публика:- Это что ж такое? - пробормотал в одной кучке один буфетник

- Глупость какая-то

- Какая-то литература. Голос критикуют

- Да мне-то что

Из другой кучки:- Ослы!- Нет, они не ослы, а ослы-то мы

- Почему ты осел?- Да я не осел

- А коль уж ты не осел, так я и подавно

Из третьей кучки:- Надавать бы всем киселей да и к чорту!- Растрясти весь зал!Из четвертой:- Как не совестно Лембкам смотреть?- Почему им совестно? Ведь тебе не совестно?- Да и мне совестно, а он губернатор

- А ты свинья

- В жизнь мою не видывала такого самого обыкновенного бала, - ядовитопроговорила подле самой Юлии Михайловны одна дама, очевидно с желанием бытьуслышанною. Эта дама была лет сорока, плотная и нарумяненная, в яркомшелковом платье; в городе ее почти все знали, но никто не принимал. Былаона вдова статского советника, оставившего ей деревянный дом и скудныйпенсион, но жила хорошо и держала лошадей. Юлии Михайловне, месяца дваназад, сделала визит первая, но та не приняла ее

- Так точно и предвидеть было возможно-с, - прибавила она, нагло заглядываяв глаза Юлии Михайловне

- А если могли предвидеть, то зачем же пожаловали? - не стерпела ЮлияМихайловна

- Да по наивности-с, - мигом отрезала бойкая дама и вся так и всполохнулась(ужасно желая сцепиться); но генерал стал между ними:- Chere dame, - наклонился он к Юлии Михайловне, - право бы уехать. Мы ихтолько стесняем, а без нас они отлично повеселятся. Вы вс¬ исполнили,открыли им бал, ну и оставьте их в покое... Да и Андрей Антонович несовсем, кажется, чувствует себя у-до-вле-тво-рительно... Чтобы не случилосьбеды?Но уже было поздно

Андрей Антонович вс¬ время кадрили смотрел на танцующих с каким-тогневливым недоумением, а когда начались отзывы в публике, начал беспокойноозираться кругом. Тут в первый раз бросились ему в глаза некоторые буфетныеличности; взгляд его выразил чрезвычайное удивление. Вдруг раздался громкийсмех над одною проделкой в кадрили: издатель "грозного не петербургскогоиздания", танцовавший с дубиной в руках, почувствовав окончательно, что неможет вынести на себе очков "честной русской мысли", и не зная куда от неедеваться, вдруг, в последней фигуре пошел навстречу очкам вверх ногами, чтокстати и должно было обозначать постоянное извращение вверх ногами здравогосмысла в "грозном не петербургском издании". Так как один Лямшин умелходить 2ерх ногами, то он и взялся представлять издателя с дубиной. ЮлияМихайловна решительно не знала, что будут ходить вверх ногами. "От меня этоутаили, утаили", повторяла она мне потом в отчаянии и негодовании. Хохоттолпы приветствовал конечно не аллегорию, до которой никому не было дела, апросто хождение вверх ногами во фраке с фалдочками. Лембке вскипел изатрясся:- Негодяй! - крикнул он, указывая на Лямшина, - схватить мерзавца,обернуть... обернуть его ногами... головой... чтоб голова вверху... вверху!Лямшин вскочил на ноги. Хохот усиливался

- Выгнать всех мерзавцев, которые смеются! - предписал вдруг Лембке. Толпазагудела и загрохотала

- Этак нельзя, ваше превосходительство

- Публику нельзя ругать-с

- Сам дурак! - раздался голос откуда-то из угла

- Флибустьеры! - крикнул кто-то из другого конца

Лембке быстро обернулся на крик и весь побледнел. Тупая улыбка показаласьна его губах, - как будто он что-то вдруг понял и вспомнил

- Господа, - обратилась Юлия Михайловна к надвигавшейся толпе, в то жевремя увлекая за собою мужа, - господа, извините Андрея Антоновича, АндрейАнтонович нездоров... извините... простите его, господа!Я именно слышал, как она сказала: "простите". Сцена была очень быстра. Но ярешительно помню, что часть публики уже в это самое время устремилась вониз зала, как бы в испуге, именно после этих слов Юлии Михайловны. Я дажезапоминаю один истерический женский крик сквозь слезы:- Ах, опять как давеча!И вдруг в эту уже начавшуюся почти давку опять ударила бомба, именно"опять, как давеча":- Пожар! Вс¬ Заречье горит!Не помню только, где впервые раздался этот ужасный крик: в залах ли, или,кажется, кто-то вбежал с лестницы из передней, но вслед затем наступилатакая тревога, что и рассказать не возьмусь. Больше половины собравшейся набал публики были из Заречья - владетели тамошних деревянных домов или ихобитатели. Бросились к окнам, мигом раздвинули гардины, сорвали шторы

Заречье пылало. Правда, пожар только еще начался, но пылало в трехсовершенно разных местах, - это-то и испугало

- Поджог! Шпигулинские! - вопили в толпе

Я упомнил несколько весьма характерных восклицаний:- Так и предчувствовало мое сердце, что подожгут, все эти дни оночувствовало!- Шпигулинские, Шпигулинские, некому больше!- Нас и собрали тут нарочно, чтобы там поджечь!Этот последний, самый удивительный крик был женский, неумышленный,невольный крик погоревшей Коробочки. Вс¬ хлынуло к выходу. Не стануописывать давки в передней при разборе шуб, платков и салопов, визгаиспуганных женщин, плача барышень. Вряд ли было какое воровство, но