Книга "Неточка Незванова". Страница 3
альный оркестр, потом опять не ужился в нем и, переходя таким образом содного места на другое, с вечной идеей попасть в Петербург как-нибудь вскором времени, пробыл в провинции целые шесть лет. Наконец какой-тоужас напал на него. С отчаянием заметил он, сколько потерпел его талант,беспрерывно стесняемый беспорядочною, нищенскою жизнию, и в одно утро онбросил своего антрепренера, взял свою скрипку и пришел в Петербург, почти прося милостыню. Он поселился где-то на чердаке и тут-то в первый разсошелся с Б., который только что приехал из Германии и тоже замышлялсоставить себе карьеру. Они скоро подружились, и Б. с глубоким чувствомвспоминает даже и теперь об этом знакомстве. Оба были молоды, оба с одинаковыми надеждами, и оба с одною и тою же целью. Но Б. еще был в первоймолодости; он перенес еще мало нищеты и горя; сверх того, он был преждевсего немец и стремился к своей цели упрямо, систематически, с совершенным сознанием сил своих и почти рассчитав заранее, что из него выйдет, тогда как товарищу его было уже тридцать лет, тогда как уже он устал,утомился, потерял всякое терпение и выбился из первых, здоровых сил своих, принужденный целые семь лет из-за куска хлеба бродяжничать по провинциальным театрам и по оркестрам помещиков. Его поддерживала толькоодна вечная, неподвижная идея - выбиться наконец из скверного положения,скопить денег и попасть в Петербург. Но эта идея была темная, неясная;это был какой-то неотразимый внутренний призыв, который наконец с годамипотерял свою первую ясность в глазах самого Ефимова, и когда он явился вПетербург, то уже действовал почти бессознательно, по какой-то вечной,старинной привычке вечного желания и обдумывания этого путешествия ипочти уже сам не зная, что придется ему делать в столице. Энтузиазм егобыл какой-то судорожный, желчный, порывчатый, как будто он сам хотел обмануть себя этим энтузиазмом и увериться через него, что еще не иссяклив нем первая сила, первый жар, первое вдохновение. Этот беспрерывныйвосторг поразил холодного, методического Б.; он был ослеплен и приветствовал моего отчима как будущего великого музыкального гения. Иначеон не мог и представить себе будущую судьбу своего товарища. Но вскореБ. открыл глаза и разгадал его совершенно. Он ясно увидел, что вся этапорывчатость, горячка и нетерпение - не что иное, как бессознательноеотчаяние при воспоминании о пропавшем таланте; что даже, наконец, и самый талант, может быть, и в самом-то начале был вовсе не так велик, чтомного было ослепления, напрасной самоуверенности, первоначального самоудовлетворения и беспрерывной фантазии, беспрерывной мечты о собственномгении. "Но, - рассказывал Б., - я не мог не удивляться странной натуремоего товарища. Передо мной совершалась въявь отчаянная, лихорадочнаяборьба судорожно напряженной воли и внутреннего бессилия. Несчастный целые семь лет до того удовлетворялся одними мечтами о будущей славе своей, что даже не заметил, как потерял самое первоначальное в нашем искусстве, как утратил даже самый первоначальный механизм дела. А междутем в его беспорядочном воображении поминутно создавались самые колоссальные планы для будущего. Мало того, что он хотел быть первокласснымгением, одним из первых скрипачей в мире; мало того, что уже почитал себя таким гением, - он, сверх того, думал еще сделаться композитором, незная ничего о контрапункте. Но всего более изумляло меня, - прибавлялБ., - то, что в этом человеке, при его полном бессилии, при самых ничтожных познаниях в технике искусства, - было такое глубокое, такое ясноеи, можно сказать, инстинктивное понимание искусства. Он до того сильночувствовал его и понимал про себя, что не диво, если заблудился всобственном сознании о самом себе и принял себя, вместо глубокого, инстинктивного критика искусства, за жреца са'мого искусства, за гения. Порой ему удавалось на своем грубом, простом языке, чуждом всякой науки,говорить мне такие глубокие истины, что я становился в тупик и не могпонять, каким образом он угадал это все, никогда ничего не читав, никогда ничему не учившись, и я много обязан ему, - прибавлял Б., - ему и егосоветам в собственном усовершенствовании. Что же касается до меня, продолжал Б., - то я был спокоен насчет себя самого. Я тоже страстно любил свое искусство, хотя знал при самом начале моего пути, что большегомне не дано, что я буду, в собственном смысле, чернорабочий в искусстве;но зато я горжусь тем, что не зарыл, как ленивый раб, того, что мне данобыло от природы, а, напротив, возрастил сторицею, и если хвалят мою отчетливость в игре, удивляются выработанности механизма, то всем этим яобязан беспрерывному, неусыпному труду, ясному сознанию сил своих, добровольному самоуничтожению и вечной вражде к заносчивости, к раннему самоудовлетворению и к лени как естественному следствию этого самоудовлетворения"
Б. в свою очередь попробовал поделиться советами со своим товарищем,которому так подчинился в самом начале, но только напрасно сердил его
Между ними последовало охлаждение. Вскоре Б. заметил, что товарищем еговсе чаще и чаще начинает овладевать апатия, тоска и скука, что порывыэнтузиазма его становятся реже и реже и что за всем этим последовало какое-то мрачное, дикое уныние. Наконец, Ефимов начал оставлять своюскрипку и не притрогивался иногда к ней по целым неделям. До совершенного падения было недалеко, и вскоре несчастный впал во все пороки. От чего предостерегал его помещик, то и случилось: он предался неумеренномупьянству. Б. с ужасом смотрел на него; советы его не подействовали, даи, кроме того, он боялся выговорить слово. Мало-помалу Ефимов дошел досамого крайнего цинизма: он нисколько не совестился жить на счет Б. идаже поступал так, как будто имел на то полное право. Между тем средствак жизни истощались; Б. кое-как перебивался уроками или нанимался игратьна вечеринках у купцов, у немцев, у бедных чиновников, которые хотя понемногу, но что-нибудь платили. Ефимов как будто не хотел и заметитьнужды своего товарища: он обращался с ним сурово и по целым неделям неудостоивал его ни одним словом. Однажды Б. заметил ему самым кротким образом, что не худо бы ему было не слишком пренебрегать своей скрипкой,чтоб не отучить от себя совсем инструмента; тогда Ефимов совсем рассердился и объявил, что он нарочно не дотронется никогда до своей скриоAи,как будто воображая, что кто-нибудь будет упрашивать его о том на коленях. Другой раз Б. понадобился товарищ, чтоб играть на одной вечеринке,и он пригласил Ефимова. Это приглашение привело Ефимова в ярость. Он сзапальчивостью объявил, что он не уличный скрипач и не будет так подл,как Б., чтоб унижать благородное искусство, играя перед подлыми ремесленниками, которые ничего не поймут в его игре и таланте. Б. не ответилна это ни слова, но Ефимов, надумавшись об этом приглашении в отсутствиесвоего товарища который ушел играть, вообразил, что все это было тольконамеком на то, что он живет на счет Б., и желание дать знать, чтоб онтоже попробовал заработывать деньги. Когда Б. воротился, Ефимов вдругстал укорять его за подлость его поступка и объявил что не останется более с ним не минуты. Он действительно исчез куда-то на два дня, но натретий явился опять, как ни в чем не бывало, и снова начал продолжатьсвою прежнюю жизнь
Только прежняя свычка и дружба да еще сострадание, которое чувствовалБ. к погибшему человеку, удерживали его от намерения кончить такое безобразное житье и расстаться навсегда со своим товарищем. Наконец онирасстались. Б. улыбнулось счастье: он приобрел чье-то сильное покровительство, и ему удалось дать блестящий концерт. В это время он уже былпревосходный артист, и скоро его быстро возрастающая известность доставила ему место в оркестре оперного театра, где он так скоро составил себе вполне заслуженный успех. Расставаясь, он дал Ефимову денег и со слезами умолял его возвратиться на истинный путь. Б. и теперь не можетвспомнить об нем без особенного чувства. Знакомство с Ефимовым было одним из самых глубоких впечатлений его молодости. Вместе они начали своепоприще, так горячо привязались друг к другу, и даже самая странность,самые грубые, резкие недостатки Ефимова привязывали к нему Б. ещесильнее. Б. понимал его; он видел его насквозь и предузнавал, чем всеэто кончится. При расставанье они обнялись и оба заплакали. Тогда Ефимов, сквозь слезы и рыдания, проговорил, что он погибший, несчастнейшийчеловек, что он давно это знал, но что теперь только усмотрел ясно своюгибель
- У меня нет таланта! - заключил он, побледнев как мертвый
Б. был сильно тронут
- Послушай, Егор Петрович, - говорил он ему, - что ты над собою делаешь? Ты ведь только губишь себя своим отчаянием; у тебя нет ни терпения,ни мужества. Теперь ты говоришь в припадке уныния, что у тебя нет таланта. Неправда! У тебя есть талант, я тебя в том уверяю. У тебя он есть. Явижу это уж по одному тому, как ты чувствуешь и понимаешь искусство. Этоя докажу тебе и всею твоею жизнию. Ты же рассказывал мне о своем прежнемжитье. И тогда тебя посетило бессознательно то же отчаяние. Тогда твойпервый учитель, этот странный человек, о котором ты мне так много рассказывал, впервые пробудил в тебе любовь к искусству и угадал твой талант. Ты так же сильно и тяжело почувствовал это тогда, как и теперьчувствуешь. Но ты не знал сам, что с тобою делается. Тебе не жилось вдоме помещика, и ты сам не знал, чего тебе хотелось. Учитель твой умерслишком рано. Он оставил тебя только с одними неясными стремлениями и,главное, не объяснил тебе тебя же самого. Ты чувствовал, что тебе нужнадругая дорога, более широкая, что тебе суждены другие цели, но ты не понимал, как это сделается, и в тоске своей возненавидел все, что тебя окружало тогда. Твои шесть лет бедности и нищеты не погибли даром; тыучился, ты думал, ты сознавал себя и свои силы, ты понимаешь теперь искусство и свое назначение. Друг мой, нужно терпение и мужество. Тебяждет жребий завиднее моего: ты во сто раз более художник, чем я; но дайбог тебе хоть десятую долю моего терпения. Учись и не пей, как говорил
