Школьная библиотека

Сверка произведена по "Собранию сочинений в десяти томах" (Москва,Художественная литература, 1957)

Роман в шести частях с эпилогом

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодойчеловек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке,на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту

Он благополучно избегнул встречи с своею хозяйкой на лестнице. Каморкаего приходилась под самою кровлей высокого пятиэтажного дома и походилаболее на шкаф, чем на квартиру. Квартирная же хозяйка его, у которой оннанимал эту каморку с обедом и прислугой, помещалась одною лестницей ниже,в отдельной квартире, и каждый раз, при выходе на улицу, ему непременнонадо было проходить мимо хозяйкиной кухни, почти всегда настежь отвореннойна лестницу. И каждый раз молодой человек, проходя мимо, чувствовалкакое-то болезненное и трусливое ощущение, которого стыдился и от которогоморщился. Он был должен кругом хозяйке и боялся с нею встретиться

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но снекоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии похожемна ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялсядаже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой. Он был задавленбедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее времятяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотелзаниматься. Никакой хозяйки, в сущности, он не боялся, что бы та низамышляла против него. Но останавливаться на лестнице, слушать всякий взорпро всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все этиприставания о платеже, угрозы, жалобы, и при этом самому изворачиваться,извиняться, лгать, - нет уж, лучше проскользнуть как-нибудь кошкой полестнице и улизнуть, чтобы никто не видал

Впрочем, на этот раз страх встречи с своею кредиторшей даже его самогопоразил по выходе на улицу

"На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь! подумал он с странною улыбкой. - Гм... да... все в руках человека, и все-тоон мимо носу проносит, единственно от одной трусости... это уж аксиома..

Любопытно, чего люди больше боятся? Нового шага, нового собственного словаони всего больше боятся... А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого иничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, чтоничего не делаю. Это я в этот последний месяц выучился болтать, лежа поцелым суткам в углу и думая... о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Развея способен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так радифантазии сам себя тешу; игрушки! Да, пожалуй что и игрушки!"

На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюдуизвестка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известнаякаждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разомнеприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимая жевонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, ипьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершилиотвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзениямелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он былзоCечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темно-рус, ростомвыше среднего, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глубокуюзадумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, ужене замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормоталон что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас самсебе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его пороюмешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего неел

Он был до того худо одет, что иной, даже и привычный человек,посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу. Впрочем, кварталбыл таков, что костюмом здесь было трудно кого-нибудь удивить. БлизостьСенной, обилие известных заведений и, по преимуществу, цеховое иремесленное население, скученное в этих серединных петербургских улицах ипереулках, пестрили иногда общую панораму такими субъектами, что страннобыло бы и удивляться при встрече с иною фигурой. Но столько злобногопрезрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всюсвою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился своихлохмотьев на улице. Другое дело при встрече с иными знакомыми или спрежними товарищами, с которыми вообще он не любил встречаться... А междутем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили в этовремя по улице в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью,крикнул ему вдруг, проезжая: "Эй ты, немецкий шляпник!" - и заорал во всегорло, указывая на него рукой, - молодой человек вдруг остановился исудорожно схватился за свою шляпу. Шляпа эта была высокая, круглая,циммермановская, но вся уже изношенная, совсем рыжая, вся в дырах и пятнах,без полей и самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону. Но не стыд,а совсем другое чувство, похожее даже на испуг, охватило его

- Я так и знал! - бормотал он в смущении, - я так и думал! Это ужвсего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь глупость, какая-нибудь пошлейшаямелочь, весь замысел может испортить! Да, слишком приметная шляпа..

Смешная, потому и приметная... К моим лохмотьям непременно нужна фуражка,хотя бы старый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, заверсту заметят, запомнят... главное, потом запомнят, ан и улика. Тут нужнобыть как можно неприметнее... Мелочи, мелочи главное!.. Вот эти-то мелочи игубят всегда и все..

Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома:ровно семьсот тридцать. Как-то раз он их сосчитал, когда уж оченьразмечтался. В то время он и сам еще не верил этим мечтам своим и толькораздражал себя их безобразною, но соблазнительною дерзостью. Теперь же,месяц спустя, он уже начинал смотреть иначе и, несмотря на всеподдразнивающие монологи о собственном бессилии и нерешимости,"безобразную" мечту как-то даже поневоле привык считать уже предприятием,хотя все еще сам себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу своемупредприятию, и с каждым шагом волнение его возрастало все сильнее исильнее

С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшемудому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в -ю улицу. Этот домстоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими отсебя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали подобоими воротами и на обоих дворах дома. Тут служили три или четыредворника. Молодой человек был очень доволен, не встретив ни которого изних, и неприметно проскользнул сейчас же из ворот направо на лестницу

Лестница была темная и узкая, "черная", но он все уже это знал и изучил, иему вся эта обстановка нравилась: в такой темноте даже и любопытный взглядбыл неопасен. "Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б идействительно как-нибудь случилось до самого дела дойти?.." - подумал онневольно, проходя в четвертый этаж. Здесь загородили ему дорогу отставныесолдаты-носильщики, выносившие из одной квартиры мебель. Он уже преждезнал, что в этой квартире жил один семейный немец, чиновник: "Стало быть,этот немец теперь выезжает, и, стало быть, в четвертом этаже, по этойлестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только однастарухина квартира занятая. Это хорошо... на всякой случай..." - подумал онопять и позвонил в старухину квартиру. Звонок брякнул слабо, как будто былсделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домовпочти все такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этотособенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Онтак и вздрогнул, слишком уж ослабели нервы на этот раз. Немного спустядверь приотворилась на крошечную щелочку: жилица оглядывала из щелипришедшего с видимым недоверием, и только виднелись ее сверкавшие изтемноты глазки. Но увидав на площадке много народу, она ободрилась иотворила совсем. Молодой человек переступил через порог в темную прихожую,разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стоялаперед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухаястарушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленькимвострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее былижирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу,было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару,болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонкапоминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, молодой человек взглянул на неекаким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдругопять прежняя недоверчивость

- Раскольников, студент, был у вас назад тому месяц, - поспешил