Школьная библиотека

в других отношениях мог считаться человеком, пожалуй, и добрым, даже личнообиделся при этом случае. Он хотел было сначала наказать легко, но, неслыша обычных "ваше благородие, отец родной, помилуйте, заставьте за себявечно бога молить" и проч., рассвирепел и дал розог пятьдесят лишних, желаядобиться и крику и просьб, - и добился. "Нельзя-с, грубость есть", отвечал он мне очень серьезно. Что же касается до настоящего палача,подневольного, обязанного, то известно: это арестант решоный иприговоренный в ссылку, но оставленный в палачах; поступивший сначала внауку к другому палачу и, выучившись у него, оставленный навек при остроге,где он содержится особо, в особой комнате, имеющий даже свое хозяйство, нонаходящийся почти всегда под конвоем. Конечно, живой человек не машина;палач бьет хоть и по обязанности, но иногда тоже входит в азарт, но хотьбьет не без удовольствия для себя, зато почти никогда не имеет личнойненависти к своей жертве. Ловкость удара, знание своей науки, желаниепоказать себя перед своими товарищами и перед публикой подстрекают егосамолюбие. Он хлопочет ради искусства. Кроме того, он знает очень хорошо,что он всеобщий отверженец, что суеверный страх везде встречает и провожаетего, и нельзя ручаться, чтоб это не имело на него влияния, не усиливало внем его ярости, его звериных наклонностей. Даже дети знают, что он"отказывается от отца и матери". Странное дело, сколько мне ни случалосьвидеть палачей, все они были люди развитые, с толком, с умом и снеобыкновенным самолюбием, даже с гордостью. Развилась ли в них этагордость в отпор всеобщему к ним презрению; усиливалась ли она сознаниемстраха, внушаемого ими их жертве, и чувством господства над нею, - не знаю

Может быть, даже самая парадность и театральность той обстановки, с котороюони являются перед публикой на эшафоте, способствуют развитию в нихнекоторого высокомерия. Помню, мне пришлось однажды в продолжениенекоторого времени часто встречать и близко наблюдать одного палача. Этобыл малый среднего роста, мускулистый, сухощавый, лет сорока, с довольноприятным и умным лицом и с кудрявой головой. Он был всегда необыкновенноважен, спокоен; снаружи держал себя по-джентльменски, отвечал всегдакоротко, рассудительно и даже ласково, но как-то высокомерно ласково, какбудто он чем-то чванился предо мною. Караульные офицеры часто с ним при мнезаговаривали и, право, даже с некоторым как будто уважением к нему. Он этосознавал и перед начальником нарочно удвоивал свою вежливость, сухость ичувство собственного достоинства. Чем ласковее разговаривал с нимначальник, тем неподатливее сам он казался, и хотя отнюдь не выступал изутонченнейшей вежливости, но, я уверен, в эту минуту он считал себянеизмеримо выше разговаривавшего с ним начальника. На лице его это былонаписано. Случалось, что иногда в очень жаркий летний день посылали его подконвоем с длинным тонким шестом избивать городских собак. В этом городкебыло чрезвычайно много собак, совершенно никому не принадлежавших иплодившихся с необыкновенною быстротою. В каникулярное время онистановились опасными, и для истребления их, по распоряжению начальства,посылался палач. Но даже и эта унизительная должность, по-видимому, нималоне унижала его. Надо было видеть, с каким дос2оинством он расхаживал погородским улицам в сопровождении усталого конвойного, пугая уже одним видомсвоим встречных баб и детей, как он спокойно и даже свысока смотрел на всехвстречавшихся. Впрочем, палачам жить привольно. У них есть деньги, едят ониочень хорошо, пьют вино. Деньги достаются им через взятки. Гражданскийподсудимый, которому выходит по суду наказание, предварительно хотьчем-нибудь, хоть из последнего, да подарит палача. Но с иных, с богатыхподсудимых, они сами берут, назначая им сумму сообразно с вероятнымисредствами арестанта, берут и по тридцати рублей, а иногда даже и более. Сочень богатыми даже очень торгуются. Очень слабо наказать палач, конечно,не может; он отвечает за это своей же спиной. Но зато, за известную взятку,он обещается жертве, что не прибьет ее очень больно. Почти всегдасоглашаются на его предложение; если ж нет, он действительно наказываетварварски, и это вполне в его власти. Случается, что он налагаетзначительную сумму даже на очень бедного подсудимого; родственники ходят,торгуются, кланяются, и беда, если не удовлетворят его. В таких случаяхмного помогает ему суеверный страх, им внушаемый. Каких диковинок пропалачей не рассказывают! Впрочем, сами арестанты уверяли меня, что палачможет убить с одного удара. Но, во-первых, когда ж это было испытано? А,впрочем, может быть. Об этом говорили слишком утвердительно. Палач же самручался мне, что он это может сделать. Говорили тоже, что он может ударитьсо всего размаха по самой спине преступника, но так, что даже самогомаленького рубчика не вскочит после удара и преступник не почувствует нималейшей боли. Впрочем, обо всех этих фокусах и утонченностях известно ужеслишком много рассказов. Но если даже палач и возьмет взятку, чтоб наказатьлегко, то все-таки первый удар дается им со всего размаха и изо всей силы

Это даже обратилось между ними в обычай. Последующие удары он смягчает,особенно если ему предварительно заплатили. Но первый удар, заплатили ильнет ему, - его. Право, не знаю, для чего это у них так делается? Для тоголи, чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету, чтопосле очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тутпросто желание пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее спервого раза, что понимала она, с кем дело имеет, показать себя, однимсловом. Во всяком случае палач перед началом наказания чувствует себя ввозбужденном состоянии духа, чувствует силу свою, сознает себя властелином;он в эту минуту актер; на него дивится и ужасается публика, и, уж конечно,не без наслаждения кричит он своей жертве перед ударом: "Поддержись, ожгу!" - обычные и роковые слова в этом случае. Трудно представить, до чегоможно исказить природу человеческую

В это первое время, в госпитале, я заслушивался всех этих арестантскихрассказов. Лежать было нам всем ужасно скучно. Каждый день так похож одинна другой! Утром еще развлекало нас посещение докторов и потом скоро послених обед. Еда, разумеется, в таком однообразии представляла значительноеразвлечение. Порции были разные, распределенные по болезням лежавших. Иныеполучали только один суп с какой-то крупой; другие только одну кашицу;третьи одну только манную кашу, на которую было очень много охотников

Арестанты от долгого лежания изнеживались и любили лакомиться

Выздоравливавшим и почти здоровым давали кусок вареной говядины, "быка",как у нас говорили. Всех лучше была порция цынготная - говядина с луком, схреном и с проч., а иногда и с крышкой водки. Хлеб был, тоже смотря поболезням, черный или полубелый, порядочно выпеченный. Эта официальность итонкость в назначении порций только смешила больных. Конечно, в инойболезни человек и сам ничего не ел. Но зато те больные, которые чувствовалиаппетит, ели, что хотели. Иные менялись порциями, так что порция,подходящая к одной болезни, переходила к совершенно другой. Другие, которыележали на слабой порции, покупали говядину или цинготную порцию, пили квас,госпитальное пиво, покупая его у тех, кому оно назначалось. Иные съедалидаже по две порции. Эти порции продавались или перепродавались за деньги

Говяжья порция ценилась довольно высоко: она стоила пять копеекассигнациями. Если в нашей палате не было у кого купить, посылали сторожа вдругую арестантскую палату, а нет - так и в солдатские палаты, в "вольные",как у нас говорили. Всегда находились охотники продать. Они оставались наодном хлебе, зато зашибали деньгу. Бедность была, конечно, всеобщая, но те,которые имели деньжонки, посылали даже на базар за калачами, даже залакомствами и проч. Наши сторожа исполняли все эти поручения совершеннобескорыстно. После обеда наступало самое скучное время; кто от нечегоделать спал, кто болтал, кто ссорился, кто что-нибудь вслух рассказывал

Если не приводили новых больных, было еще скучнее. Приход новичка почтивсегда производил некоторое впечатление, особенно если он был никому незнакомый. Его оглядывали, старались узнать, что он и как, откуда и по какимделам. Особенно интересовались в этом случае пересыльными: те всегдачто-нибудь да рассказывали, впрочем не о своих интимных делах; об этом,если сам человек не заговаривал, никогда не расспрашивали, а так: откудашли? с кем? какова дорога? куда пойдут? и проч. Иные, тут же слыша новыйрассказ, припоминали как бы мимоходом что-нибудь из своего собственного: образных пересылках, партиях, исполнителях, о партионных начальниках

Наказанные шпицрутенами являлись тоже об эту пору, к вечеру. Они всегдапроизводили довольно сильное впечатление, как, впрочем, и было ужеупомянуто; но не каждый же день их приводили, и в тот день, когда их небыло, становилось у нас как-то вяло, как будто все эти лица одно другомустрашно надоели, начинались даже ссоры. У нас радовались даже сумасшедшим,которых приводили на испытание. Уловка прикинуться сумасшедшим, чтобизбавиться от наказания, употреблялась изредка подсудимыми. Одних скорообличали или, лучше сказать, они сами решались изменять политику своихдействий, и арестант, прокуралесив два-три дня, вдруг ни с того ни с сегостановился умным, утихал и мрачно начинал проситься на выписку. Ниарестанты, ни доктора не укоряли такого и не стыдили, напоминая ему егонедавние фокусы; молча выписывали, молча провожали, и дня через два-три онявлялся к нам наказанный. Такие случаи бывали, впрочем, вообще редки. Нонастоящие сумасшедшие, приводившиеся на испытание, составляли истинную карубожию для всей палаты. Иных сумасшедших, веселых, бойких, кричащих,пляшущих и поющих, арестанты сначала встречали чуть не с восторгом. "Вотзабава-то! " - говаривали они, смотря на иного только что приведенногокривляку. Но мне ужасно трудно и тяжело было видеть этих несчастных. Яникогда не мог хладнокровно смотреть на сумасшедших

Впрочем, скоро беспрерывные кривлянья и беспокойные выходкиприведенного и встреченного с хохотом сумасшедшего решительно всем у наснадоедали и дня в два выводили всех из терпения окончательно. Одного из нихдержали у нас недели три, и приходилось просто бежать из палаты. Какнарочно, в это время привели еще сумасшедшего. Этот произвел на меняособенное впечатление. Случилось это уже на третий год моей каторги. Впервый год, или, лучше сказать, в первые же месяцы моей острожной жизни,весной, я ходил с одной партией на работу за две версты, в кирпичный завод,