Школьная библиотека

в этом представлении. Лишь только в малюсеньком зале потухал свет, засценой где-то начиналась музыка и в коробке выходили одетые в костюмыХVIII века. Золотой конь стоял сбоку сцены, действующие лица иногдавыходили и садились у копыт коня или вели страстные разговоры у егоморды, а я наслаждался.

Горькие чувства охватывали меня, когда кончалосьпредставление и нужно было уходить на улицу. Мне очень хотелосьнадеть такой же точно кафтан, как и на актерах, и принять участие вдействии. Например, казалось, что было бы очень хорошо, если бы выйтивнезапно сбоку, наклеив себе колоссальный курносый пьяный нос, втабачном кафтане, с тростью и табакеркою в руке и сказать оченьсмешное, и это смешное я выдумывал, сидя в тесном ряду зрителей.....

обижайте нашего буфетчика Ермолая Ивановича!

И я пошел гулять по театру. Хождение по сукну доставляло мнефизическое удовольствие, и еще радовала таинственная полутьма повсюдуи тишина.

В полутьме я сделал еще одно знакомство. Человек моихпримерно лет, худой, высокий, подошел ко мне и назвал себя:

- Петр Бомбардов.

Бомбардов был актером Независимого Театра, сказал, что слышалмою пьесу и что, по его мнению, это хорошая пьеса.

С первого же момента я почему-то подружился с Бомбардовым. Онпроизвел на меня впечатление очень умного, наблюдательногочеловека.....

котором три телефонных аппарата. Крохотный белый огонек с маленькогостолика с плоской заграничной машинкой, с четвертым телефоннымаппаратом и стопкой золотообрезной бумаги с гербами "НТ". Огоньотраженный, с потолка.

Пол кабинета был затянут сукном, но не солдатским, абильярдным, а поверх его лежал вишневый, в вершок толщины, ковер

Колоссальный диван с подушками и турецкий кальян возле него. На дворебыл день в центре Москвы, но ни один луч, ни один звук не проникал вкабинет снаружи через окно, наглухо завешенное в три слоя портьерами

Здесь была вечная мудрая ночь, здесь пахло кожей, сигарой, духами

Нагретый воздух ласкал лицо и руки.....

портьеру, ногой открыл дверь и вдавился в нее.

- О душе, о душе подумайте, Клюквин! - вдогонку ему крикнулГавриил Степанович и, повернувшись ко мне, интимносказал:

- Четыреста двадцать пять. А?

Августа Авдеевна надкусила бутерброд и тихо застучала однимпальцем.

- А может быть, тысячу триста? Мне, право, неловко, но ясейчас не при деньгах, а мне портномуплатить...

- Вот этот костюм шил? - спросил Гавриил Степанович, указываяна мои штаны.

- Да.

- И сшил-то, шельма, плохо, - заметил ГавриилСтепанович, - гоните вы его в шею!

- Но, видите ли.....

Опять побледнел Ликоспастов и тоскливо глянул в сияющеенебо.

- Ну что ж, - сказал он хрипло, - давай бог. Давай, давай

Может быть, тут тебя постигнет удача. Не вышло с романом, кто знает,может быть, с пьесой выйдет. Только ты не загордись. Помни: нетничего хуже, чем друзей забывать!

Крупп глядел на меня и почему-то становился все задумчивее;причем я заметил, что он внимательнее всего изучает мои волосы инос.

Надо было расставаться. Это было тягостно. Егор, пожимая мнеруку, осведомился, прочел ли я его книгу. Я похолодел от страху исказал, что не читал.....

"Конец".

И вскоре ужас и отчаяние охватили меня, и показалось мне, чтоя построил домик и лишь только в него переехал, как рухнулакрыша.

- Очень хорошо, - сказал Иван Васильевич по окончаниичтения, - теперь вам надо начать работать над этимматериалом.

Я хотел вскрикнуть:

"Как?!"

Но не вскрикнул.

И Иван Васильевич, все более входя во вкус, стал подробнорассказывать, как работать над этим материалом. Сестру, которая былав пьесе, надлежало превратить в мать. Но так как у сестры был жених,а у пятидесятипятилетней матери (Иван Васильевич тут же окрестил ееАнтониной) жениха, конечно, быть не могло, то у меня вылетала изпьесы целая роль, да, главное, которая мне оченьнравилась.....

- Э, брат, нехорошо, нехо-ро-шо. Тебя, как я вижу, гордынясовершенно обуяла. Что же это, уж и слова никто про тебя не смейсказать? Без критики не проживешь.

- Какая это критика?! Он издевается... Кто онтакой?

- Он драматург, - ответил Ликоспастов, - пять пьес написал. Иславный малый, ты зря злишься. Ну, конечно, обидно ему немного. Всемобидно...

- Да ведь не я же сочинял афишу? Разве я виноват в том, что уних в репертуаре Софокл и Лопе де Вега... и...

- Ты все-таки не Софокл, - злобно ухмыльнувшись, сказалЛикоспастов, - я, брат, двадцать пять лет пишу, - продолжал он, - однаковот в Софоклы не попал, - он вздохнул.....

- Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который никого неслушает!

- Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила Степановича,тетушку Настасью Ивановну и Августу Авдеевну. Вот три лица на земномшаре, которые могут иметь влияние на Ивана Васильевича. Если жекто-либо другой, кроме указанных лиц, вздумает повлиять на ИванаВасильевича, он добьется только того, что Иван Васильевич поступитнаоборот.

- Но почему?!

- Он никому не доверяет.

- Но это же страшно!

- У всякого большого человека есть своифантазии, - примирительно сказал Бомбардов.....

Иначе все бы погибли до единого человека. Актеры егообожают!

Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и,напротив, какая-то мрачная тень легла на его лицо.

Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал иобедал, и отказался в категорической форме и от нарзана иклюквы.

- Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен навесь мир своими пирожными!..

Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствииБомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: "Ну иголос, говорят, у вас был!" - "А что?" - "Хриплый, злобный, тонкий.....

- Мы хотим спасти вас от страшного вреда! - сказал ИванВасильевич. - От вернейшей опасности, караулящей вас зауглом.

Опять наступило молчание и стало настолько томительным, чтовынести его больше уж было невозможно.

Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я встал ираскланялся. Мне ответили поклоном все, кроме Ивана Васильевича,глядевшего на меня с изумлением. Боком я добрался до двери,споткнулся, вышел, поклонился Торопецкой, которая одним глазомглядела в "Известия", а другим на меня, Августе Менажраки, принявшейэтот поклон сурово, и вышел.....