Школьная библиотека

Решительный испуг охватил публику, почти все встали с мест. Быстро вскочилаи Юлия Михайловна, схватив под руку супруга и подымая его с кресел..

Скандал выходил непомерный

- Степан Трофимович! - радостно проревел семинарист. - Здесь в городе и вокрестностях бродит теперь Федька-каторжный, беглый с каторги. Он грабит инедавно еще совершил новое убийство. Позвольте спросить: если б вы егопятнадцать лет назад не отдали в рекруты в уплату за карточный долг,то-есть попросту не проиграли в картишки, скажите, попал бы он в каторгу?резал бы людей, как теперь, в борьбе за существование? Что скажете,господин эстетик?Я отказываюсь описывать последовавшую сцену. Во-первых, раздался неистовыйаплодисмент. Аплодировали не все, какая-нибудь пятая доля залы, ноаплодировали неистово. Вся остальная публика хлынула к выходу, но так какаплодировавшая часть публики вс¬ теснилась вперед к эстраде, то и произошловсеобщее замешательство. Дамы вскрикивали, некоторые девицы заплакали ипросились домой. Лембке, стоя у своего места, дико и часто озирался кругом

Юлия Михайловна совсем потерялась - в первый раз во время своего у наспоприща. Что же до Степана Трофимовича, то в первое мгновение он, казалось,буквально был раздавлен словами семинариста; но вдруг поднял обе руки, какбы распростирая их над публикой, и завопил:- Отрясаю прах ног моих и проклинаю... Конец... конец..

И повернувшись, он побежал за кулисы, махая и грозя руками

- Он оскорбил общество!.. Верховенского! - заревели неистовые. Хотели дажеброситься за ним в погоню. Унять было невозможно, по крайней мере в туминуту, и - вдруг окончательная катастрофа как бомба разразилась надсобранием и треснула среди его: третий чтец, тот маньяк, который вс¬ махалкулаком за кулисами, вдруг выбежал на сцену

Вид его был совсем сумасшедший. С широкою, торжествующею улыбкой, полнойбезмерной самоуверенности, осматривал он взволнованную залу и, казалось,сам был рад беспорядку. Его ни мало не смущало, что ему придется читать втакой суматохе, напротив, видимо радовало. Это было так очевидно, что сразуобратило на себя внимание

- Это еще что? - раздались вопросы, - это еще кто? Тс! что он хочетсказать?- Господа! - закричал изо всей силы маньяк, стоя у самого края эстрады ипочти таким же визгливо-женственным голосом как и Кармазинов, но только бездворянского присюсюкивания: - Господа! Двадцать лет назад, накануне войны спол-Европой, Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайныхсоветников. Литература служила в цензуре; в университетах преподаваласьшагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молчал подкнутом крепостного права. Патриотизм обратился в дрань¬ взяток с живого и смертвого. Не бравшие взяток считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию

Березовые рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала... Ноникогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила дотакого позора..

Он поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростноопустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопльраздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала ужечуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россиявсенародно, публично, и разве м6но было не реветь от восторга?- Вот это дело! Вот так дело! Ура! Нет, это уж не эстетика!Маньяк продолжал в восторге. - С тех пор прошло двадцать лет. Университетыоткрыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостаетдо комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россиюкак паутиной, так что лет через пятнадцать пожалуй можно будет куда-нибудьи съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, вустановленном порядке по-очереди, в пожарный сезон. На судах Соломоновскиеприговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе засуществование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле илупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водкииспиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезнойСофии - торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на памятьтысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится ивновь начинает беспокоиться... Пятнадцать лет реформ! А между тем никогдаРоссия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила..

Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было,как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешелвсе пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: "Довольно!Лучше ничего не скажете!" Были как пьяные. Оратор обводил всех глазами икак бы таял в собственном торжестве. Я видел мельком, что Лембке вневыразимом волнении кому-то что-то указывал. Юлия Михайловна, вся бледная,торопливо говорила о чем-то подбежавшему к ней князю... Но в эту минутуцелая толпа, человек в шесть, лиц более или менее официальных, ринуласьиз-за кулис на эстраду, подхватила оратора и повлекла за кулисы. Непонимаю, как мог он от них вырваться, но он вырвался, вновь подскочил ксамому краю, и успел еще прокричать что было мочи, махая своим кулаком:- Но никогда Россия еще не доходила..

Но уже его тащили вновь. Я видел как человек пятнадцать, может быть,ринулись его освобождать за кулисы, но не через эстраду, а сбоку, разбиваялегкую загородку, так что та наконец и упала... Я видел потом, не веряглазам своим, что на эстраду вдруг откуда-то вскочила студентка(родственница Виргинского), с тем же своим свертком подмышкой, так жеодетая, такая же красная, такая же сытенькая, окруженная двумя-тремяженщинами, двумя-тремя мужчинами, в сопровождении смертельного врага своегогимназиста. Я успел даже расслышать фразу:"Господа, я приехала, чтоб заявить о страданиях несчастных студентов ивозбудить их повсеместно к протесту"

Но я бежал. Свой бант я спрятал в карман, и задними ходами, мне известными,выбрался из дому на улицу. Прежде всего, конечно, к Степану Трофимовичу

-------------------------------ГЛАВА ВТОРАЯ

Окончание праздника

I

Он меня не принял. Он заперся и писал. На мой повторительный стук и зовотвечал сквозь двери:- Друг мой, я вс¬ покончил, кто может требовать от меня более?- Вы ничего не кончили, а только способствовали, что вс¬ провалилось. Радибога без каламбуров, Степан Трофимович; отворяйте. Надо принять меры; к вамеще могут придти и вас оскорбить..

Я считал себя в праве быть особенно строгим и даже взыскательным. Я боялся,чтоб он не предпринял чего-нибудь еще безумнее. Но к удивлению моемувстретил необыкновенную твердость:- Не оскорбляйте же меня первый. Благодарю вас за вс¬ прежнее, но повторяю,что я вс¬ покончил с людьми, с добрыми и злыми. Я пишу письмо к ДарьеПавловне, которую так непростительно забывал до сих пор. Завтра снеситеего, если хотите, а теперь "merci"

- Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы думаете. Выдумаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а самиразбились как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив; вспоминаю согорчением!) К Дарье Павловне вам решительно писать не за чем... и куда вытеперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы верно ещечто-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудьзамышляете..

Он встал и подошел к самым дверям

- Вы пробыли с ними недолго, а заразились их языком и тоном, Dieu vouspardonne, mon ami, et Dieu vous garde. Но я всегда замечал в вас зачаткипорядочности, и вы может быть еще одумаетесь, - apr[EGRAVE]s le temps,разумеется, как и все мы русские люди. Насчет замечания вашего о моейнепрактичности, напомню вам одну мою давнишнюю мысль: что у нас в Россиицелая бездна людей тем и занимаются, что всего яростнее и с особеннымнадоеданием, как мухи летом, нападают на чужую непрактичность, обвиняя вней всех и каждого, кроме только себя. Cher, вспомните, что я в волнении, и