Школьная библиотека

немец на пружинах у своей невесты ручку целует, а та слезу платком вытирает - превосходная вещь! (теперь уж не подарю, морген-фри! Вон у меня вколяске лежит, и нос у немца отбит; назад везу). Егор-то Ильич и сам быне прочь в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: "Зачем,дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не обращают теперь!" А? каков гусь? восьмилетнему мальчику в тезоименитствепозавидовал! "Так вот нет же, говорит, и я именинник!" Да ведь будетИльин день, а не Фомин! "Нет, говорит, я тоже в этот день именинник!"Смотрю я, терплю. Что ж бы вы думали? Ведь они теперь на цыпочках ходятда шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или нет,поздравлять или нет? Не поздравить - обидеться может, а поздравь - пожалуй, и в насмешку примет. Тьфу ты, пропасть! Сели мы обедать... Да ты,батюшка, слушаешь иль нет?

- Помилуйте, слушаю; с особенным даже удовольствием слушаю; потомучто через вас я теперь узнал... и... признаюсь..

- То-то, с особенным удовольствием! Знаю я твое удовольствие... Да ужты не в пику ли мне про удовольствие-то свое говоришь?

- Помилуйте, в какую же пику? напротив. Притом же вы так... оригинально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова

- То есть как это, батюшка, записать? - спросил господин Бахчеев снекоторым испугом и смотря на меня подозрительно

- Впрочем, я, может быть, и не запишу... это я так

- Да ты, верно, как-нибудь обольстить меня хочешь?

- То есть как это обольстить? - спросил я с удивлением

- Да так. Вот ты теперь меня обольстишь, я тебе все расскажу, как дурак, а ты возьмешь после да и опишешь меня где-нибудь в сочинении

Я тотчас же поспешил уверить господина Бахчеева, что я не из таких,но он все еще подозрительно смотрел на меня

- То-то, не из таких! кто тебя знает! может, и лучше еще. Вон и Фомагрозился меня описать да в печать послать

- Позвольте спросить, - прервал я, отчасти желая переменить разговор,- скажите, правда ли, что дядюшка хочет жениться?

- Так что же, что хочет? Это бы еще ничего. Женись, коли уж так тебяпокачнуло; не это скверно, а другое скверно... - прибавил господин Бахчеев в задумчивости. Гм! про это, батюшка, я вам доподлинно не могу датьответа. Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья;да ведь не разберешь, которая замуж хочет. А я вам, батюшка, по дружбескажу: не люблю бабья! Только слава, что человек, а по правде, так одинтолько срам, да и спасению души вредит. А что дядюшка ваш влюблен, каксибирский кот, так в этом я вас заверяю. Про это, батюшка, я теперь промолчу: сами увидите; а только то скверно, что дело тянет. Коли жениться,так и женись; а то Фомке боится сказать, да и старухе своей боится сказать: та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет. За Фомку стоит:дескать, Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что емутогда двух часов не прожить в доме-то. Супруга-то собственноручно в шеювытолкает, да еще, не будь дура, другим каким манером такого киселя задаст, что по уезду места потом не отыщет! Так вот он и куролесит теперь,вместе с маменькой и подсовывают ему таковскую... Да ты, батюшка, что жменя перебил? Я тебе самую главную статью хотел рассказать, а ты меняперебил! Я постарше тебя; перебивать старика не годп2ся..

Я извинился

- Да ты не извиняйся! Я вам, батюшка, как человеку ученому, на судпредставить хотел, как он сегодня разобидел меня. Ну вот рассуди, колидобрый ты человек. Сели мы обедать; так он меня, я тебе скажу, чуть несъел за обедом-то! С самого начала вижу: сидит себе, злится, так что внем вся душа скрипит. В ложке воды утопить меня рад, ехидна! Такого самолюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может! Вот и вздумалон ко мне придираться, благонравию тоже меня вздумал учить. Зачем, скажите ему, я такой толстый? Ну, пристал человек: зачем не тонкий, а толстый? Ну, скажите же, батюшка, что за вопрос? Ну, видно ли тут остроумие?Я с благоразумием ему отвечаю: "Это так уж бог устроил, Фома Фомич: одинтолст, а другой тонок; а против всеблагого провидения смертному восставать невозможно". Благоразумно ведь - как вы думаете? "Нет, говорит, утебя пятьсот душ, живешь на готовом, а пользы отечеству не приносишь;надо служить, а ты все дома сидишь да на гармонии играешь". А я и взаправду, когда взгрустнется, на гармонии люблю поиграть. Я опять с благоразумием отвечаю: "А в какую я службу пойду, Фома Фомич? В какой мундиртолстоту-то мою затяну? Надену мундир, затянусь, неравно чихну - все пуговицы и отлетят, да еще, пожалуй, при высшем начальстве, да, оборонибог, за пашквиль сочтут - что тогда?" Ну, скажите же, батюшка, ну что ятут смешного сказал ? Так нет же, покатывается на мой счет, хаханьки дахихиньки такие пошли... то есть целомудрия в нем нет никакого, я вамскажу, да еще на французском диалекте поносить меня вздумал: "кошон" говорит. Ну, кошон-то и я понимаю, что значит. "Ах ты физик проклятый, думаю; полагаешь, я тебе теплоух дался?" Терпел я, терпел, да и не утерпел, встал из-за стола да при всем честном народе и бряк ему: "Согрешиля, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал было, что тыблаговоспитанный человек, а ты, брат, выходишь такая же свинья, как и мывсе", - сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудина: пудин тогдаобносили. "Ну вас и с пудином-то!.."

- Извините меня, - сказал я, прослушав весь рассказ господина Бахчеева, - я, конечно, готов с вами во всем согласиться. Главное, я еще ничего положительного не знаю... Но, видите ли, на этот счет у меня явилисьтеперь свои идеи

- Какие же это идеи, батюшка, у тебя появились? - недоверчиво спросилгосподин Бахчеев

- Видите ли, - начал я, несколько путаясь, - оно, может быть, и некстати теперь, но я, пожалуй, готов сообщить. Вот как я думаю: может быть,мы оба ошибаемся насчет Фомы Фомича; может быть, все эти странностиприкрывают натуру особенную, даже даровитую - кто это знает? Может быть,это натура огорченная, разбитая страданиями, так сказать, мстящая всемучеловечеству. Я слышал, что он прежде был чем-то вроде шута: может быть,это его унизило, оскорбило, сразило?.. Понимаете: человек благородный..

сознание... а тут роль шута!.. И вот он стал недоверчив ко всему человечеству и... и, может быть, если примирить его с человечеством... то естьс людьми, то, может быть, из него выйдет натура особенная... может быть,даже очень замечательная, и... и... и ведь есть же что-нибудь в этом человеке? Ведь есть же причина, по которой ему все поклоняются?

Словом, я сам почувствовал, что зарапортовался ужасно. По молодостиеще можно было простить. Но господин Бахчеев не простил. Серьезно истрого смотрел он мне в глаза и, наконец, вдруг побагровел, как индейский петух

- Это Фомка-то такой особенный человек? - спросил он отрывисто

- Послушайте: я еще сам почти ничему не верю из того, что я теперьговорил. Я это так только, в виде догадки..

- А позвольте, батюшка, полюбопытствовать спросить: обучались вы философии или нет?

- То есть в каком смысле? - спросил я с недоумением

- Нет, не в смысле; а вы мне, батюшка, прямо, безо всякого смыслу отвечайте: обучались вы философии или нет?

- Признаюсь, я намерен изучать, но..

- Ну, так и есть! - вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своемунегодованию. - Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался,что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три верстычутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенногочеловека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что вы тожеблагонамеренный человек, а вы... Подавай! - закричал он кучеру, уж влезавшему на козла исправленного экипажа. - Домой!

Насилу-то я кое-как успокоил его; кое-как наконец он смягчился; нодолго еще не мог решиться переменить гнев на милость. Между тем он влезв коляску с помощью Григория и Архипа, того самого, который читал наставления Васильеву

- Позвольте спросить вас, - сказал я, подойдя к коляске, - вы уж бо