Книга "Портрет". Страница 7
вс° и прибавлял от себя уже всякому вдоволь благообразия, которое, какизвестно, нигде не подгадит и за что простят иногда художнику и самоенесходство. Скоро он уже сам начал дивиться чудной быстроте и бойкостисвоей кисти. А писавшиеся, само собою разумеется, были в восторге ипровозглашали его гением
Чартков сделался модным живописцем во всех отношениях. Стал ездить наобеды, сопровождать дам в галереи и даже на гулянья, щегольски одеваться иутверждать гласно, что художник должен принадлежать к обществу, что нужноподдержать его званье, что художники одеваются как сапожники, не умеютприлично вести себя, не соблюдают высшего тона и лишены всякойобразованности. Дома у себя, в мастерской он завел опрятность и чистоту ввысшей степени, определил двух великолепных лакеев, завел щегольскихучеников, переодевался несколько раз в день в разные утренние костюмы,завивался, занялся улучшением разных манер, с которыми приниматьпосетителей, занялся украшением всеми возможными средствами своейнаружности, чтобы произвести ею приятное впечатление на дам; одним словом,скоро нельзя было в нем вовсе узнать того скромного художника, которыйработал когда-то незаметно в своей лачужке на Васильевском острове. Охудожниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, чтопрежним художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они доРафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только в воображениирассматривателей мысль, будто бы видно в них присутствие какой-то святости;что сам Рафаэль даже писал не все хорошо и за многими произведениями егоудержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому чтохотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности в нем нетникакой и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать толькотеперь, в нынешнем веке. Тут, натурально, невольным образом доходило дело идо себя
- Нет, я не понимаю, - говорил он, - напряженья других сидеть икорпеть за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев надкартиною, по мне, труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нем былталант. Гений творит смело, быстро. Вот у меня, - говорил он, обращаясьобыкновенно к посетителям, - этот портрет я написал в два дня, эту головкув один день, это в несколько часов, это в час с небольшим. Нет, я... я,признаюсь, не признаю художеством того, что лепится строчка за строчкой;это уж ремесло, а не художество
Так рассказывал он своим посетителям, и посетители дивились силе ибойкости его кисти, издавали даже восклицания, услышав, как быстро онипроизводились, и потом пересказывали друг другу: "Это талант, истинныйталант! Посмотрите, как он говорит, как блестят его глаза! Il y quelquechose d'extraordinaire dans toute sa figure!5---
5 Есть что-то необыкновенное во всей его внешности! (франц.)
Художнику было лестно слышать о себе такие слухи. Когда в журналахпоявлялась печатная хвала ему, он радовался, как ребенок, хотя эта хвалабыла куплена им за свои же деньги. Он разносил такой печатный лист везде и,будто бы ненарочно, показывал его знакомым и приятелями, и это его тешилодо самой простодушной наивности. Слава его росла, работы и заказыувеличивались. Уже стали ему надоедать одни и те же портреты и лица,которых положение и обороты сделались ему заученными. Уже без большой охотыон писал их, стараясь набросать только кое-как одну голову, а остальноедавал доканчивать ученикам. Прежде он все-таки искал дать какое-нибудьновое положение, поразить силою, эффектом. Теперь и это становилось емускучно. Ум уставал придумывать и обдумывать. Это было ему невмочь, да инекогда: рассеянная жизнь и общество, где он старался сыграть ролъсветского человека, - все это уносило его далеко от труда и мыслей. Кистьего хладела и тупела, и он нечувствительно заключился в однообразные,определенные, давно изношенные формы. Однообразные, холодные, вечноприбранные и, так сказатъ, застегнутые лица чиновников, военных и штатскихне много представляли поля для кисти: она позабывала и великолепныедрапировки, и сильные движения, и страсти. О группах, о художественнойдраме, о высокой ее завязке нечего было и говорить. Пред ним были толькомундир, да корсет, да фрак, пред которыми чувствует холод художник и падаетвсякое воображение. Даже достоинств самых обыкновенных уже не было видно вего произведениях, а между тем они все еще пользовались славою, хотяистинные знатоки и художники только пожимали плечами, глядя на последниеего работы. А некоторые, знавшие Чарткова прежде, не могли понять, как могисчезнуть в нем талант, которого признаки оказались уже ярко в нем присамом начале, и напрасно старались разгадать, какие образом может угаснутьдарованье в человеке, тогда как он только что достигнул еще полногоразвития всех сил своих
Но этих толков не слышал упоенный художник. Уже он начинал достигатьпоры степенности ума и лет; стал толстеть и видимо раздаваться в ширину
Уже в газетах и журналах читал он прилагательные: "почтенный наш АндрейПетрович", "заслуженный наш Андрей Петрович". Уже стали ему предлагать послужбе почетные места, приглашать на экзамены, в комитеты. Уже он начинал,как всегда случается в почетные лета, брать сильно сторону Рафаэля истаринных художников, - не потому, что убедился вполне в их высокомдостоинстве, но потому, чтобы колоть ими в глаза молодых художников. Уже онначинал, по обычаю всех, вступающих в такие лета, укорять без изъятьямолодежь в безнравственности и дурном направлении духа. Уже начинал онверить, что все на свете делается просто, вдохновенья свыше нет и всенеобходимо должно быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности иоднообразья. Одним словом, жизнь его уже коснулась тех лет, когда все,дышащее порывом, сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабеедоходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когдаприкосновенье красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, новсе отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваютсявнимательней в его заманчивую музыку и мало-помалу нечувствительнопозволяют ей совершенно усыпить себя. Слава не может дать наслажденья тому,кто украл ее, а не заслужил; она производит постоянный трепет только вдостойном ее. И потому все чувства и порывы его обратились к золоту. Золотосделалось его страстью, идеалом, страхом, нас0жденьем, целью. Пукиассигнаций росли в сундуках, и как всякий, кому достается в удел этотстрашный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему, кромезолота, беспричинным скрягой, беспутным собирателем и уже готов былобратиться в одно из тех странных существ, которых много попадается в нашембесчувственном свете, на которых с ужасом глядит исполненный жизни и сердцачеловек, которому кажутся они движущимися каменными гробами с мертвецомвнутри наместо сердца. Но одно событие сильно потрясло и разбудило весь егожизненный состав
В один день увидел он на столе своем записку, в которой Академияхудожеств просила его, как достойного ее члена, приехать дать суждение своео новом, присланном из Италии, произведении усовершенствовавшегося тамрусского художника. Этот художник был один из прежних его товарищей,который от ранних лет носил в себе страсть к искусству, с пламенной душойтруженика погрузился в него всей душою своей, оторвался от друзей, отродных, от милых привычек и помчался туда, где в виду прекрасных небесспеет величавый рассадник искусств, - в тот чудный Рим, при имени котороготак полно и сильно бьется пламенное сердце художника. Там, как отшельник,погрузился он в труд и в не развлекаемые ничем занятия. Ему не было до тогодела, толковали ли о его характере, о его неумении обращаться с людьми, онесоблюдении светских приличий, о унижении, которое он причинял званиюхудожника своим скудным, нещегольским нарядом. Ему не было нужды, сердиласьли или нет на него его братья. Всем пренебрегал он, все отдал искусству
Неутомимо посещал галереи, по целым часам застаивался перед произведениямивеликих мастеров, ловя и преследуя чудную кисть. Ничего он не оканчивал безтого, чтобы не поверить себя несколько раз с сими великими учителями ичтобы не прочесть в их созданьях безмолвного и красноречивого себе совета
Он не входил в шумные беседы и споры; он не стоял ни за пуристов, ни противпуристов. Он равно всему отдавал должную ему часть, извлекая изо всеготолько то, что было в нем прекрасно, и наконец оставил себе в учителиодного божественного Рафаэля. Подобно как великий поэт-художник,перечитавший много всяких творений, исполненных многих прелестей ивеличавых красот, оставлял наконец себе настольною книгой одну только"Илиаду" Гомера, открыв, что в ней все есть, чего хочешь, и что нет ничего,что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве. Изато вынес он из своей школы величавую идею созданья, могучую красотумысли, высокую прелесть небесной кисти
Вошедши в залу, Чартков нашел уже целую огромную толпу посетителей,собравшихся перед картиною. Глубочайшее безмолвие, какое редко бывает междумноголюдными ценителями, на этот раз царствовало всюду. Он поспешил принятьзначительную физиономию знатока и приблизился к картине; но, боже, что онувидел!
Чистое, непорочное, прекрасное, как невеста, стояло пред нимпроизведение художника. Скромно, божественно, невинно и просто, как гений,возносилось оно над всем. Казалось, небесные фигуры, изумленные столькимиустремленными на них взорами, стыдливо опустили прекрасные ресницы. Счувством невольного изумления созерцали знатоки новую, невиданную кисть
Все тут, казалось, соединилось вместе: изученье Рафаэля, отраженное ввысоком благородстве положений, изучение Корреджия, дышавшее вокончательном совершенстве кисти. Но властительней всего видна была сила
