Школьная библиотека

все человеческое.

А Челкаш торжествовал. Его привычные к потрясениям нервы уже успокоились

У него сладострастно вздрагивали усы и в глазах разгорался огонек. Ончувствовал себя великолепно, посвистывал сквозь зубы, глубоко вдыхал влажныйвоздух моря, оглядывался кругом и добродушно улыбался, когда его глазаостанавливались на Гавриле.

Ветер пронесся и разбудил море, вдруг заигравшее частой зыбью. Тучисделались как бы тоньше и прозрачней, но все небо было обложено ими

Несмотря на то, что ветер, хотя еще легкий, свободно носился над морем, тучибыли неподвижны и точно думали какую-то серую, скучную Думу.

- Ну ты, брат, очухайся, пора! Ишь тебя как - точно из кожи-то твоей весьдух выдавили, один мешок костей остался! Конец уж всему. Эй!..

Гавриле все-таки было приятно слышать человеческий голос, хоть это иговорил Челкаш.

- Я слышу, - тихо сказал он.

- То-то! Мякиш... Ну-ка, садись на руль, а я - на весла, устал, поди!

Гаврила машинально переменил место. Когда Челкаш, меняясь с ним местами,взглянул ему в лицо и замет8л, что он шатается на дрожащих ногах, ему сталоеще больше жаль парня. Он хлопнул его по плечу.

- Ну, ну, не робь! Заработал зато хорошо. Я те, брат, награжу богато

Четвертной билет хочешь получить? а?

- Мне - ничего не надо. Только на берег бы... Челкаш махнул рукой, плюнули принялся грести, далеко назад забрасывая весла своими длинными руками.

Море проснулось. Оно играло маленькими волнами, рождая их, украшаябахромой пены, сталкивая друг с другом и разбивая в мелкую пыль. Пена, тая,шипела и вздыхала, - и все кругом было заполнено музыкальным шумом иплеском. Тьма как бы стала живее.

- Ну, скажи мне, - заговорил Челкаш, - придешь ты в деревню, женишься,начнешь землю копать, хлеб сеять, жена детей народит, кормов не будетхватать; ну, будешь ты всю жизнь из кожи лезть... Ну, и что? Много в этомсмаку?

- Какой уж смак! - робко и вздрагивая ответил Гаврила.

Кое-где ветер прорывал тучи, и из разрывов смотрели голубые кусочки небас одной-двумя звездочками на них. Отраженные играющим морем, эти звездочкипрыгали по волнам, то исчезая, то вновь блестя.

- Правее держи! - сказал Челкаш. - Скоро уж приедем. Н-да!.. Кончили

Работка важная! Вот видишь как?.. Ночь одна - и полтысячи я тяпнул!

- Полтысячи?! - недоверчиво протянул Гаврила, но сейчас же испугался ибыстро спросил, толкая ногой тюки в лодке: - А это что же будет за вещь?

- Это - дорогая вещь. Все-то, коли по цене продать, так и за тысячухватит. Ну, я не дорожусь... Ловко?

- Н-да-а?.. - вопросительно протянул Гаврила. - Кабы мне так-то вот! вздохнул он, сразу вспомнив деревню, убогое хозяйство, свою мать и все тодалекое, родное, ради чего он ходил на работу, ради чего так измучился в этуночь. Его охватила волна воспоминаний о своей деревеньке, сбегавшей покрутой горе вниз, к речке, скрытой в роще берез, ветел, рябин, черемухи... Эх, важно бы!.. - грустно вздохнул он.

- Н-да!.. Я думаю, ты бы сейчас по чугунке домой... Уж и полюбили бы тебядевки дома, а-ах как!.. Любую бери! Дом бы себе сгрохал - ну, для домаденег, положим, маловато...

- Это верно... для дому нехватка. У нас дорог лес-то.

- Ну что ж? Старый бы поправил. Лошадь как? есть?

- Лошадь? Она и есть, да больно стара, черт.

- Ну, значит, лошадь. Ха-арошую лошадь! Корову... Овец... Птицы разной..

А?

- Не говори!.. Ох ты, господи! вот уж пожил бы!

- Н-да, брат, житьишко было бы ничего себе... Я тоже понимаю толк в этомделе. Было когда-то свое гнездо... Отец-то был из первых богатеев в селе...

Челкаш греб медленно. Лодка колыхалась на волнах, шаловливо плескавшихсяо ее борта, еле двигалась по темному морю, а оно играло все резвей и резвей

Двое людей мечтали, покачиваясь на воде и задумчиво поглядывая вокруг себя

Челкаш начал наводить Гаврилу на мысль о деревне, желая немного ободрить иуспокоить его. Сначала он говорил, посмеиваясь себе в усы, но потом, подаваяреплики собеседнику и напоминая ему о радостях крестьянской жизни, в которыхсам давно разочаровался, забыл о них и вспоминал только теперь, - онпостепенно увлекся и вместо того, чтобы расспрашивать парня о деревне и ееделах, незаметно для себя стал сам рассказывать ему:

- Главное в крестьянской жизни - это, брат, свобода! Хозяин ты есть самсебе. У тебя твой дом - грош ему цена - да он твой. У тебя земля своя - итого ее горсть - да она твоя! Король ты на своей земле!.. У тебя естьлицо... Ты можешь от всякого требовать уважения к тебе... Так ли? воодушевленно закончил Челкаш.

Гаврила глядел на него с любопытством и тоже воодушевлялся. Он во времяэтого разговора успел уже забыть, с кем имеет дело, и видел пред собойтакого же крестьянина, как и сам он, прилепленного навеки к земле потоммногих поколений, связанного с ней воспоминаниями детства, самовольноотлучившегося от нее и от забот о ней и понесшего за эту отлучку должноенаказание.

- Это, брат, верно! Ах, как верно! Вот гляди-ка на себя, что ты теперьтакое без земли? Землю, брат, как мать, не забудешь надолго.

Челкаш одумался... Он почувствовал это раздражающее жжение в груди,являвшееся всегда, чуть только его самолюбие - самолюбие бесшабашногоудальца - бывало задето кем-либо, и особенно тем, кто не имел цены в егоглазах.

- Замолол!.. - сказал он свирепо, - ты, может, думал, что я все этовсерьез... Держи карман шире!

- Да чудак человек!.. - снова оробел Гаврила. - Разве я про тебя говорю?Чай, таких-то, как ты, - много! Эх, сколько несчастного народу на свете!.

Шатающих...

- Садись, тюлень, в весла! - кратко скомандовал Челкаш, почему-то сдержавв себе целый поток горячей ругани, хлынувшей ему к горлу.

Они опять переменились местами, причем Челкаш, перелезая на корму черезтюки, ощутил в себе острое желание дать Гавриле пинка, чтобы он слетел вводу.

Короткий разговор смолк, но теперь даже от молчания Гаврилы на Челкашавеяло деревней... Он вспоминал прошлое, забывая править лодкой, повернутойволнением и плывшей куда-то в море. Волны точно понимали, что эта лодкапотеряла цель, и, все выше подбрасывая ее, легко играли ею, вспыхивая подвеслами своим ласковым голубым огнем. А перед Челкашем быстро неслиськартины прошлого, далекого прошлого, отделенного от настоящего целой стенойиз одиннадцати лет босяцкой жизни. Он успел посмотреть себя ребенком, своюдеревню, свою мать, краснощекую, пухлую женщину, с добрыми серыми глазами,отца - рыжебородого гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и виделжену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, сновасебя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутогоработой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречиего деревней, когда он возвратился со службы; видел, как гордился перед всейдеревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловкимкрасавцем... Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого идаже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда...

Челкаш чувствовал себя овеянным примиряющей, ласковой стру°й родноговоздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидныеречи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запахаматушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только чтопокрытой изумрудным шелком озими... Он чувствовал себя одиноким, вырванным ивыброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь,что течет в его жилах.

- Эй! а куда же мы едем? - спросил вдруг Гаврила. Челкаш дрогнул иоглянулся тревожным взором хищника.

- Ишь черт занес!.. Гребни-ка погуще...

- Задумался? - улыбаясь, спросил Гаврила.

- Устал...

- Так теперь мы, значит, уж не попадемся с этим? - Гаврила ткнул ногой втюки.

- Нет... Будь покоен. Сейчас вот сдам и денежки получу... Н-да!

- Пять сотен?

- Не меньше.

- Это, тово, - сумма! Кабы мне, горюну!.. Эх, и сыграл бы я песенку сними!..

- По крестьянству?

- Никак больше! Сейчас бы...

И Гаврила полетел на крыльях мечты. А Челкаш молчал. Усы у него обвисли,правый бок, захлестанный волнами, был мокр, глаза ввалились и потерялиблеск. Все хищное в его фигуре обмякло, стушеванное приниженнойзадумчивостью, смотревшей даже из складок его грязной рубахи.

Он круто повернул лодку и направил ее к чему-то черному, высовывавшемусяиз воды.

Небо снова все покрылось тучами, и посыпался дождь, мелкий, теплый,весело звякавший, падая на хребты волн.

- Стой! Тише! - скомандовал Челкаш.

Лодка стукнулась носом о корпус барки.

- Спят, что ли, черти?.. - ворчал Челкаш, цепляясь багром за какие-товеревки, спускавшиеся с борта. - Трап давай!.. Дождь пошел еще, не мограньше-то! Эй вы, губки!.. Эй!..

- Селкаш это? - раздалось сверху ласковое мурлыканье.

- Ну, спускай трап!

- Калимера, Селкаш!

- Спускай трап, копченый дьявол! - взревел Челкаш.

- О, сердытий пришел сегодня... Элоу!

- Лезь, Гаврила! - обратился Челкаш к товарищу. В минуту они были на