Школьная библиотека

века было по отношению к забору сдержано, но разъятие земных образов на немуничтожало земную ценность бессмертия; ночью, впрочем, мало что можно былоразличить, а преувеличенные тени листьев (вблизи был фонарь) ложились надоски забора вполне осмысленно, по порядку, -- это служило некоторымвозмещением, тем более, что их-то никак нельзя было перенести в другоеместо, заодно с досками, разбив и спутав узор: их можно было перенести нанем только целиком, вместе со всей ночью.

Ожидание ее прихода. Она всегда опаздывала -- и всегда приходила другойдорогой, чем он.....

шеи. Мятая, промокшая фиолетовая фуфайка, местами обтягивая стан, низконаходит на забрызганные трусики, и на ней видна идущая по некой удивительнойдиагонали мощная складка. Он забирает мяч сбоку, подняв одну руку, пятерняшироко распялена -- соучастница общего напряжения и порыва. Но главное,конечно, -- ноги: блестящая белая ляжка, огромное израненное колено,толстые, темные буцы, распухшие от грязи, бесформенные, а всг-такиотмеченные какой-то необыкновенно точной и изящной силой; чулок сполз наяростной кривой икре, нога ступней влипла в жирную землю, другая собираетсяударить -- и как ударить! -- по черному, ужасному мячу, -- и всг это натемно-сером фоне, насыщенном дождем и снегом.....

Эта история, видите ли, произошла с одним моим большим приятелем, внекотором царстве, в некотором самоварстве, во времена царя Гороха. Каково?"-- и Борис Иванович, обрати в сторону темные глаза, надул губы и издалмеланхолический лопающийся звук.

"Моя супруга-подпруга, -- рассказывал он в другой раз, -- лет двадцатьпрожила с иудеем и обросла целым кагалом. Мне пришлось потратить немалоусилий, чтобы вытравить этот дух. У Зинки (он попеременно, смотря понастроению, называл падчерицу то так, то Аидой) нет, слава Богу, ничегоспецифического, -- посмотрели бы на ее кузину, -- такая, знаете, жирнаябрюнеточка с усиками.....

знала, что в другой конторе будет такая же мразь или хуже. Эта усталость повечерам -- это что-то феноменальное, это не поддается никакому описанию

Куда я сейчас гожусь? У меня так хребет ломит от машинки, что хочется выть

И главное, это никогда не кончится, потому что, если бы это кончилось, тонечего было бы есть, -- ведь мама ничего не может, -- она даже в кухарки неможет пойти, потому что будет рыдать на чужой кухне и бить посуду, а гадумеет только прогорать, -- по-моему он уже прогорел, когда родился. Ты незнаешь, как я его ненавижу, этого хама, хама, хама.....

"Что ж, -- сказал Александр Яковлевич, выйдя из минутной задумчивости,-- мне это начинает нравиться. В наше страшное время, когда у нас попраналичность и удушена мысль, для писателя должно быть действительно большойрадостью окунуться в светлую эпоху шестидесятых годов. Приветствую".

"Да, но от него это так далеко! -- сказала Чернышевская. -- Нетпреемственности, нет традиции. Откровенно говоря, мне самой было бы не оченьинтересно восстанавливать всг, что я чувствовала по этому поводу, когда былакурсисткой".

"Мой дядя, -- сказал Керн, щелкнув, -- был выгнан из гимназии за чтение"Что делать?".....

или другой орды, он увлекался диковинными сопоставлениями. Как в параграфе146 цензурного устава 1826-го года, в котором предлагалось наблюдать, чтобы"сохранилась чистая нравственность и не заменялась бы одними красотамивоображения", можно было вместо "чистая" поставить "гражданская" иличто-нибудь в этом роде, -- чтобы получить негласный цензурный уставрадикальных критиков, так письменное предложение Булгарина придать лицамсочиняемого им романа угодный цензору цвет, чем-то напоминало заискиваниетаких авторов, как даже Тургенев, перед судом общественного мнения; иЩедрин, дравшийся тележной оглоблей, издевавшийся над болезнью Достоевского,или Антонович, называвший его же "прибитой и издыхающей тварью", малоотличались от Буренина, травившего беднягу Надсона; и его смешилопредвкушение ныне модной теории в мыслях Зайцева, писавшего задолго доФрейда, что "все эти чувства прекрасного и тому подобные нас возвышающиеобманы суть только видоизменения полового чувства.....

"Прочел", -- ответил Васильев угрюмым басом.

"Я бы собственно хотел, чтобы это вышло еще весной", -- бодро сказалФедор Константинович.

"Вот ваша рукопись, -- вдруг проговорил Васильев, насупив брови ипротягивая ему папку. -- Берите. Никакой речи не может быть о том, чтобы ябыл причастен к ее напечатанию. Я полагал, что это серьезный труд, аоказывается, что это беспардонная, антиобщественная, озорная отсебятина. Яудивляюсь вам".

"Ну, это, положим, глупости", -- сказал Федор Константинович.

"Нет, милостивый государь, вовсе не глупости, -- взревел Васильев,гневно перебирая вещи на столе, катая штемпель, меняя взаимоположениебезответных, случайно и без всяких надежд на постоянство счастьясочетавшихся книг "для отзыва".....

всем пришедшийся по зубам.

Поздоровавшись с нами, Николя вновь надевает шляпу -- серенький пуховойцилиндр -- и тихо отходит, очень миленький в своем домашне-сшитом сюртучке инанковых брючках, -- между тем как его отец, добрейший протоиерей, нечуждыйсадовничеству, занимает нас обсуждением саратовских вишень, слив, глив

Летучая знойная пыль застилает картину.

Как неизменно отмечается в начале всех решительно писательскихбиографий, мальчик был пожирателем книг. Но отлично учился. "Государю твоемуповинуйся, чти его и будь послушным законам", тщательно воспроизводил онпервую пропись, и помятая подушечка указательного пальца так навсегда иосталась темною от чернил.....

кошемар, абстракция абстракции, бесконечность со знаком минуса, да разбитыйкувшин в придачу.

Мы, сознательно, залетели вперед; вернемся к той рысце, к тому ритмуниколиной жизни, с которым наш слух уже свыкся.

Он избрал филологический факультет. Мать ходила на поклон кпрофессорам, дабы их задобрить: ее голос приобретал льстивые переливы, ипостепенно она начинала сморкаться. Из петербургских товаров ее больше всегопоразил хрусталь. Наконец, оне (Николя всегда говорил о матери почтительно,употребляя это наше удивительное множественное число, которое, каквпоследствии его же эстетика, "пытается выразить качество через количество")собрались обратно в Саратов.....

поэту. Две-три колонны, два-три дерева -- не то кипарисы, не то тополя -какая-то мало нам симпатичная урна, -- и поклонник чистого искусстварукоплещет. Презренный! Праздный! И действительно, как же не предпочестьвсему этому вздору честное описание современного быта, гражданскую горечь,задушевные стишки?

Смело можно сказать, что в те минуты, когда он льнул к витрине,полностью создалась его нехитрая магистерская диссертация "ЭстетическиеОтношения Искусства к Действительности" (не удивительно, что он еевпоследствии написал прямо набело, сплеча, в три ночи; удивительнее то, чтоон за нее, хоть и с шестилетним опозданием, так-таки получил магистра).....