Школьная библиотека

снежном оцепенении, в которое меня привела эта тихая езда,переживал все знаменитые дуэли, столь хорошо знакомые русскомумальчику. Грибоедов показывал свою окровавленную рукуЯкубовичу. Пистолет Пушкина падал дулом в снег. Лермонтов подгрозовой тучей улыбался Мартынову. Я даже воображал, да проститмне Бог, ту бездарнейшую картину бездарного Репина, на которойсорокалетний Онегин целится в кучерявого Собинова. Кажется, нетни одного русского автора, который не описал бы этих английскихдуэлей а volontй', и покамест мой дремотный ванька сворачивална Морскую и полз по ней, в туманном моем мозгу, как вмагическом кристалле, силуэты дуэлянтов сходились -- в рощахстаринных поместий, на Волковом поле, за Черной Речкой на беломснегу.....

состоялась тут же в опустевшей таверне. Несмотря на интерес,возбуждаемый поединком ("оба были ранены... кровь прыскала напесок пола"), уже в десять лет, а то и раньше, что-тонеудержимо побуждало меня покинуть таверну, с ее уже ползшимина четвереньках дуэлянтами, и смешаться с затихшей передтаверной толпой, чтобы поближе рассмотреть "в душистом сумраке"неких глухо и соблазнительно упомянутых автором "сеньоритсомнительного звания". Еще с большим волнением читал я о ЛуизеПойндекстер, белокурой кузине Калхуна и будущей леди Джеральд,дочке сахарного плантатора.....

в программе объявлено: "Gala Girls",-- и с потрясающей ипостыдной внезапностью, напомнившей мне падение на черной пыльюподернутом катке, я узнал моих американских красавиц в гирляндегорластых "герльз", которые, рука об руку, сплошным пышнымфронтом переливались справа налево и потом обратно, ритмическивскидывая то десяток левых, то десяток правых одинаковыхрозовых ног. Я нашел лицо моей волоокой Луизы и понял, что всекончено, даже если и отличалась она какой-то грацией, каким-тоотпечатком наносной неги от своих вульгарных товарок.....

в пустынное шоссе, я слезал с велосипеда и прислонял егок телеграфному столбу. На близком, целиком раскрывшемсянебе медлил грозный в своем великолепии закат. Среди егонезаметно меняющихся нагромождений взгляд различая фуксиномокрашенные структурные детали небесных организмов, и червонныетрещины в темных массивах, и гладкие эфирные мели, и миражирайских островов. Я тогда еще не умел -- как теперь отличноумею -- справляться с такими небесами, переплавлять их в нечтотакое, что можно отдать читателю, пускай он замирает; итогдашнее мое неумение отвязаться от красоты усугублялотомление.....

заключив белое пламя в стекло, осторожно углублялся в мрак

Круг света выбирал влажный выглаженный край дороги междуртутным блеском луж посредине и сединой трав вдоль нее. Шаткимпризраком мой бледный луч вспрыгивал на глинистый скат уповорота и опять нащупывал дорогу, по которой, чуть слышнострекоча, я съезжал к реке. За мостом тропинка, отороченнаямокрым жасмином, круто шла вверх; приходилось слезать свелосипеда и толкать его в гору, и капало на руку. Наверхумертвенный свет карбида мелькал по лоснящимся колоннам,образующим портик с задней стороны дядиного дома.....

поэме о сыне), принес как-то экземпляр моего сборничка в класси подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе

Был он большой хищник, этот рыжебородый огненный господин, встранно узком двубортном жилете под всегда расстегнутымпиджаком, который как-то летал вокруг него, когда онстремительно шел по рекреационной зале, засунув одну руку вкарман штанов и подняв одно плечо. Его значительно болеезнаменитая, но менее талантливая, кузина Зинаида, встретившисьна заседании Литературного Фонда с моим отцом, который был,кажется, его председателем, сказала ему: "Пожалуйста, передайтевашему сыну, что он никогда писателем не будет",-- своегопророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть.....

пять лет, в Берлине, я ее по небрежности потерял), но на менясмотрели из окон, и пыл молодого самолюбия заставил менясделать то, на что сегодня бы никак не решился. Я дал проползтивагону, третьему, четвертому, всему составу (русские поезда,как известно, очень постепенно набирали скорость), и, когданаконец обнажились рельсы, поднял лежавшую между ними трость ибросился догонять уменьшавшиеся, как в кошмаре, буфера. Крепкаяпролетарская рука, следуя правилам сентиментальных романовнаперекор наитиям марксизма, помогла мне взобраться на площадкупоследнего вагона.....

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Летом 1919-го года мы поселились в Лондоне. Отец и раньшебывал в Англии, а в феврале 1916-го года приезжал туда с пятьюдругими видными деятелями печати (среди них были АлексейТолстой, Немирович-Данченко, Чуковский) по приглашениюбританского правительства, желавшего показать им свою военнуюдеятельность, которая недостаточно оценивалась русскимобщественным мнением. Были обеды и речи. Во время аудиенцииу Георга Пятого Чуковский, как многие русскиепреувеличивающий литературное значение автора "Дориана Грея",внезапно, на невероятном своем английском языке, сталдобиваться у короля, нравятся ли ему произведения -- "дзиворкс" -- Оскара Уайльда.....

без рифм и был замечательным экспертом по (скажем) египетскойистории. Это был долговязый великан, с зачаточной лысиной илошадиной челюстью, и его медлительные и сложные манипуляциитрубки раздражали собеседника, не соглашавшегося с ним, но вдругое время пленяли своей комфортабельностью. Странновспомнить, я в те годы "спорил о политике",--много имучительно спорил с ним о России, в которой он, конечно,никогда не был; горечь исчезала, как только он начинал говоритьо любимых наших английских поэтах; ныне он у себя на родинекрупный ученый; назову его Бомстон, как Руссо назвал своегодивного лорда.....

того, мне все совали в обременительный пример моегопредшественника и соотечественника Хомякова, действительноизумительного вратаря,-- вроде того, как чеховского Григорянакритики донимали ссылками на Тургенева. О, разумеется, былиблистательные бодрые дни на футбольном поле, запах земли итравы, волнение важного состязания,-- и вот, вырывается иблизится знаменитый форвард противника, и ведет новый желтыймяч, и вот, с пушечной силой бьет по моему голу,-- и жужжит впальцах огонь от отклоненного удара. Но были и другие, болеепамятные, более эзотерические дни, под тяжелыми зимниминебесами, когда пространство перед моими воротами представлялособой сплошную жижу черной грязи, и мяч был точно обмазансалом, и болела голова после бессонной ночи, посвященнойсоставлению стихов, погибших к утру.....