Школьная библиотека

-- Ах, что ж я могла! Сердце заходилось, как ты приезжал,видела твое мучение, да я крепка, не выдавала себя! Да и гдемогла открыться тебе? Ведь ни минуты не была глаз на глаз стобой, а при нем даже взглядом не откроешься, зорок, как орел,заметит что -- убьет, рука не дрогнет!

И опять обнимает, жмет мою робкую руку, кладет на коленисебе... Чувствую ее тело на своих ногах сквозь легкий сарафан иуж не владею собой, как вдруг она вся чутко и диковыпрямляется, вскакивает, глядя на меня глазами Пифии:

-- Слышишь?

Слушаю -- и ничего не слышу, кроме шума снега за стеной:что, мол, такое?

-- Подъехал кто-то! Лошадь заржала! Он!

И, забежав и сев за стол, превозмогая тяжкое дыхание,громко говорит простым голосом, наливая дрожащей рукой изштофа:

-- Выкушайте, сударь, наливочки.....

-- Раскраснелась, а все-таки нос озяб...

Она поняла, поспешно вынула из муфты комочек платка,утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал по спине

Она сняла шапочку, тряхнула волосами и стоя стала стягивать сноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав усилие, чуть неупала, схватилась за его плечо и звонко засмеялась:

-- Ой, чуть не полетела!

Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материейи теплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану:

-- Сядь и давай ногу.

-- Да нет, я сама.....

полотно и так и этак, прищуриваясь, и рассеянно говорит:

-- Ну, станция. Подогревай второй кофейник.

Она облегченно вздыхает и, топая босыми ногами поциновкам, бежит в угол мастерской, к газовой плитке. Он что-тососкребает с полотна тонким ножичком, плитка шумит, кислопахнет своими зелеными рожками и душисто кофием, а онабеззаботно запевает на всю мастерскую звонким голосом:

Начинала ту-учка, ту-учка золота-ая...

На груди-и утеса велика-ана...

И, повернув голову, радостно говорит:

-- Это мине художник Ярцев выучил.....

мешочек, что зашивала вечером, -- в нем был золотой образок,который носили на войне ее отец и дед, -- и мы все перекрестилиего с каким-то порывистым отчаянием. Глядя ему вслед, постоялина крыльце в том отупении, которое всегда бывает, когдапроводишь кого-нибудь на долгую разлуку, чувствуя толькоудивительную несовместность между нами и окружавшим насрадостным, солнечным, сверкающим изморозью на траве утром

Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложивруки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать лимне или запеть во весь голос.....

ним, -- и, разумеется, тайком, не желая тебе же причинятьстрадание, -- и тогда же поняла, что никогда не переставалалюбить его.

Он сощурил глаза, жуя мундштук папиросы:

-- То есть его деньги?

-- Он не богаче тебя. И что мне ваши деньги! Если б язахотела...

-- Прости, так говорят только кокотки.

-- А кто ж я, как не кокотка? Разве я на свои, а не натвои деньги живу?

Он пробормотал офицерской скороговоркой:

-- При любви деньги не имеют значения.

-- Но ведь я люблю его!

-- А я, значит, был только временной игрушкой, забавой отскуки и одним из выгодных содержателей?

-- Ты отлично знаешь, что далеко не забавой, не игрушкой

Ну да, я содержанка, и все-таки подло напоминать мне об этом.....

темно-синего лионского бархату и венецианский берет тоже пошлибы к вам... Все это, конечно, мечты, -- говорил он, усмехаясь

-- Ваш отец получает у нас всего семьдесят пять рублеймесячных, а детей у него, кроме вас, еще пять человек, мал маламеньше, -- значит, вам скорей всего придется всю жизнь прожитьв бедности. Но и то сказать: какая же беда в мечтах? Ониоживляют, дают силы, надежды. А потом, разве не бывает так, чтонекоторые мечты вдруг сбываются?.. Редко, разумеется, весьмаредко, а сбываются... Ведь вот выиграл же недавно повыигрышному билету повар на вокзале в Курске двести тысяч, -простой повар!

Она пыталась делать вид, что принимает все это за милыешутки, заставляла себя взглядывать на него, улыбаться, а я,будто и не слыша ничего, раскладывал пасьянс "Наполеон".....

индусские, с мумийными пальцами и более светлыми ногтями, всешелушили и шелушили фисташки с обезьяньей быстротой иловкостью. Кончив их и стряхнув шелуху с кален, она прикрылаглаза, положила нога на ногу и откинулась к спинке скамьи. Подсборчатой черной юбкой, особенно женственно выделявшей перехватее гибкой талии, кострецы выступали твердыми бугорками плавныхочертаний. Худая, голая, блестевшая тонкой загорелой кожейступня была обута в черный тряпичный чувяк и переплетенаразноцветными лентами, -- синими и красными...

Под Арлем она вышла.....

-- Да, знаю, вы живописец.

-- Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день куда-тоуходили по утрам, и это меня интриговало, -- куда, зачем? -пропускали завтраки, что не часто случается с жильцамипансионов, да и вид у вас был всегда не совсем обычный, начем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко, молчаливо, что-токак будто таите в себе... Ну, а почему я не ушел, как только выстали раздеваться...

-- Ну, это-то понятно, -- сказала она.

И, помолчав, прибавила:

-- Я сейчас выйду. Отвернитесь на минуту и потом идитесюда.....

-- Представляю...

Я очень ясно представил себе: сидят за чайным столиком,смотрят, молчат, по-разному думают о своем мерзком положении..

За стеклами больших окон вечереющее небо и глянец, штиль моря,висят темнеющие ветви пальм, музыканты, как неживые, топаютногами в пол, дуют в инструменты, бьют в металлические тарелки,мужчины, шаркая и качаясь в лад им, напирают на своих дам,будто таща их к явно определенной цели... Малый в крагах и внекотором подобии зеленого мундира подает ему, почтительно снявкартуз, пачку "High-Life".....

"А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь внаших поступках? Кроме того, меня интересует история..." Жилаона одна, -- вдовый отец ее, просвещенный человек знатногокупеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такиекупцы, собирал. В доме против храма Спасителя она снимала радивида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего двекомнаты, но просторные и хорошо обставленные. В первой многоместа занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино,на котором она все разучивала медленное, сомнамбулическипрекрасное начало "Лунной сонаты", -- только одно начало, -- напианино и на подзеркальнике цвели в граненых вазах нарядныецветы, -- по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие,-- и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа надиване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого, неспеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила:"Спасибо за цветы.....